Страница 3 из 144
Эсфирь Юмбовна была дамой почтенной и, как говорят во все времена, "ещё того поколения". Она из тех людей, которых почти невозможно представить маленькими задорными юношами или беззаботными девушками. Казалось, она родилась с высокой величественной прической, аристократичной осанкой и строгим взглядом.
Полностью седые волосы её потеряли цвет, как говорят, после смерти мужа. Удивительно: и после потери, пошатнувшей ее здоровье, не похоронила она интерес к мужчинам: смотрела на них с любопытством, охотно пускалась в продолжительные беседы, искренне смеялась шуткам, но могла поговорить и о деле. А впрочем, близко мужчин не подпускала, женихов мягко отталкивала, желая посвятить оставшиеся дни свои воспитанию Агнии. Ко мне Старджинская прониклась любовью, но всегда твердила дочери, что я ей не пара, поскольку «голова его во власти приключений и характер у него необузданный, как у всех Переяславских». «Уж я знавала его батюшку», - прибавляла она с туманом прошлого во взгляде.
Говорила она так часто, потому что Агния Парамоновна была в меня влюблена отчаянно. Первое время Старджинская даже сожалела, что взяла меня на квартиру. Я был весьма красив и кружил голову дамам даже более опытным и наученным горьким опытом. Агния Парамоновна казалась мне жертвой несчастной, и болезнь ее считал неизлечимой.
Когда я входил в комнату, она невольно краснела, когда я играл, она то краснела, то бледнела, наконец, когда я однажды вернулся с цветком в наружном кармане, она не с того ни с сего устроила матери такой скандал, что бедная Эсфирь Юмбовна не знала, что и думать. Внешне же Агния Парамоновна была девушкой весьма симпатичной, лет двадцати, смело, но плохо играющей на фортепиано, так же смело, но и столь же дурно рисующей портреты своих немногочисленных поклонников, и, наконец, ужасно быстро щебечущей на французском, так что у меня звенело в ушах, и я не мог, сколько ни пытался, разобрать ни слова. Все эти недостатки ничуть не портили, а наоборот, как-то даже красили её в глазах всех, с кем она встречалась в жизни.
Я тоже её любил, но ведь к чему скрывать: сердце мужчины похоже на длинную лавку, на которую могут усесться одновременно несколько женщин, конечно если не станут они выдирать друг другу волосы и ногтями рассекать щёки. Любовь к одной даме не отрицает любви к другой, а также к третьей, четвёртой и последующих. Это лишь доказывает величие мужского любвеобильного сердца – так я полагал тогда.
- Так вы расскажете, какое дело сегодня раскрыли? - поинтересовалась Эсфирь Юмбовна.
- Я устал, - признался я. - Вы позволите мне все рассказать завтра вечером, а сегодня лечь спать пораньше?
Старджинская согласилась подождать до завтра, и мы быстро закончили ужинать. Я пожелал всем спокойной ночи, с сочувствием понаблюдал за тем, как Ермилыч чистит мои сапоги и шинель, пожелал и ему спокойной ночи, не надеясь, что он когда-нибудь позволит мне самому почистить свои вещи (ему это казалось стыдом невообразимым, я уж пробовал). Я хотел было взять книжку да раздумал, натянул пижаму и забрался в постель. Заснул я мгновенно и тут же упал в липкий кошмар.
Темная комната без стен, пола и потолка. Не ведаю, почему я решил, что нахожусь именно в комнате, а не в каком-нибудь свободном пространстве. Наверное, я чувствовал стены вокруг, не видя их. В комнате стоял старинный диван с золочеными подлокотниками. Видна каждая его деталь, словно он светится. На диване черная фигура человека. Голова его покрыта капюшоном, и только острый серый подбородок режет мои воспалённые глаза. Человек легонько манит меня длинной мраморной рукой.
От этого мановения болотный ужас стягивает грудь, но закричать я не в силах. Себя я даже не вижу, просто нахожусь в комнате, и меня уничтожает тёмная зловещая власть незнакомца.
Человек молчит. Он перестал манить, видя, что я, по его мнению, уже стою на правильном месте. Теперь он направляет взгляд скрытых глаз мне в сердце. Я чувствую нечто похожее на то, как врач стальным инструментом проникает в открытую рану и ковыряется в ней, пытаясь вытащить пулю, а ты лежишь на столе связанный и во рту у тебя толстая материя, чтобы ты не сломал себе зубы. Мое естество с невыносимой болью раскрывается под беспощадной силой взгляда. Мысленно я умоляю Небо, чтобы это скорее закончилось, и слышу внутри одну лишь фразу: «Приходи». Взгляд ослабевает, фигуру незнакомца заволакивает тьма, я на секунду остаюсь один, ощущая тошноту, и просыпаюсь.
Проснувшись, я сразу забыл сон. Я забыл все, что было там, за границей нашего мира. Единственное, что я помнил ясно, было веление незнакомца. Но откуда оно взялось, я тогда не мог сказать.
Я почувствовал, что полностью мокрый и пижама липнет к телу. Я догадался, что вспотел от приснившегося кошмара, и принялся стягивать пижаму. Но едва я коснулся пуговиц, взгляд мой упал на единственный светящийся объект в комнате: ведро для мусора. Матовое сияние легонько освещало угол.
Я слез с кровати, подошел по ледяному полу до мусорного ведра и вынул конверт. Светился именно он, и от моего прикосновения свет его начал слабеть. Вскоре он совсем потух. Я зажег одну свечу и убедился в том, что порванный мною конвертик меньшего размера совершенно цел и чернила на нем отливают серебром, так что я смог прочесть послание еще раз.
«Приходи», - вспомнилось мне, и я решил, что непременно приду. Приду обязательно, ради одного лишь любопытства приду! (Повторюсь, тогда я еще не помнил сна; он постепенно возвращался в мою память после всех происшедших событий.)