Страница 28 из 49
13 ноября. Собираясь ехать в Двинск на вокзал, узнал об аресте Болдырева; узнал также, что утром Власьев выехал в Двинск, куда Крыленкой вызваны все командиры корпусов. Решил отложить свой отъезд, чтобы не могли сказать, что я спешно, ввиду происшедших событий, удрал из корпуса.
Власьев вернулся поздно вечером; на вызов Крыленки приехали все корпусные командиры армии, за исключением командира 27-го корпуса генерала Рычкова.
По мнению Власьева, Крыленко не ожидал такого успеха, и это его подбодрило до неспособности скрывать свою радость; он был необычайно любезен, рассыпался в уверениях самого глубокого уважения к командному составу, цену и значение которого он, Крыленко, отлично понимает; уверял, что побеспокоил командиров только из желания ознакомиться с положением дел, и проливал крокодиловы слезы по поводу того, что генерал Болдырев не пожелал исполнить его покорнейшей просьбы заехать к нему в вагон.
Свой приказ о заключении перемирия полками Крыленко признал ошибкой, вполне естественной в той лихорадочной обстановке, в которой он отдавался; свои угрозы по адресу генералов просил понимать ограничительно и только по адресу тех, кто бунтует против власти Совета народных комиссаров.
Утверждал, что ни о каком сепаратном мире они не думают, а говорят об общем мире, так как знают, что мира хотят все воюющие; пытался доказать, что их не так понимают и что союзников они нисколько не боятся, а от японцев уже получили гарантию полного нейтралитета в восточных делах.
Относительно сопротивления Ставки и Духонина Крыленко заявил, что им «надоела кровь», а поэтому они не двигают на Могилев свои петроградские войска, – которые-де в один день могут смести всю Ставку, – так как уверены, что сопротивление ликвидируется само собой, как только Ставка увидит, что она одинока.
Такова, в передаче Власьева, суть беседы; командиры корпусов, по словам Власьева, говорили с Крыленкой резко и правдиво, особенно же командир 47-го[28] корпуса генерал Суханов. При прощании верхопрап был утонченно вежлив, благодарил за откровенное изложение своих мыслей и высказал, что считает, что прибывший к нему командный состав действительно любит свою родину, так как пошел навстречу его протянутой руке.
Тут он заявил, что смещает с должности генерала Болдырева и назначает его начальником дивизии, а поэтому просит посоветовать, кого назначить командующим армией, а также и главнокомандующим фронтом на место удаленного от командования генерала Черемисова.
Бывшие на совещании комиссары стали выдвигать мою кандидатуру, и Крыленко поручил корпусному комиссару Антонову спросить меня, согласен ли я на такое назначение. Я ответил, что при современном положении не желаю командовать ни одним солдатом, а не то что армией или фронтом.
По-видимому, наша армия единственная, куда новоявленный главковерх мог проехать беспрепятственно; нам очень напортило сидение на прямом сообщении Двинск – Петроград при исключительном удобстве распространения по тылам и резервам всякой нечисти и пропаганды; даже 12-я, худшая по составу и заболевшая большевизмом ранее армия, в конце концов обольшевичилась не так скоро, как мы.
14, 15, 16 ноября. Довольно тяжелый переезд в Петроград; пришлось пройти все эвакуационные мытарства. В Петрограде спокойно; улицы переполнены толстомордыми и отлично одетыми углубителями революции. Немедленно по приезде домой стали собираться ехать на юг, в Новороссийск; говорят, что на казачьих землях большевизм не может получить широкого развития.
17 ноября. Большевики все более и более раскрывают свои карты; эпоха правления наступает, кажется, самая крутая, так что и Держиморда позавидует, но по всему видно, что большевистская дубинка идет впрок; российскому народу веселье не только в том, чтобы пити, айв том, чтобы быть биту. Мирные переговоры направлены очевидно к сепаратному миру, но всё это идет ступеньками; зато на союзников большевики определенно плюют.
18 ноября. Был в Главном управлении Генерального штаба; старшие чины сидят в постоянном ожидании ареста, однако работа идет по прежнему руслу. Узнал, что на заключение мира заставили ехать в качестве военных экспертов полковников Генерального штаба Шишкина и Станиславского. Вся задача Главного управления сводится сейчас к тому, чтобы всеми мерами задержать разрушительную работу большевистских военных верхов и направить реформаторскую деятельность Смольного в хоть сколько-нибудь осмысленное и не вредное для России русло; делаются попытки получить право редакции декретов, касающихся армии, для того чтобы облекать их в грамотную форму. Все надеются на то, что большевизм долго не продержится, и стараются сохранить старые учреждения и всю систему для будущего; я не разделяю здешнего оптимизма, ибо не вижу того, что отняло бы власть у комиссаров, заключающих мир, развязывающих от всех обязанностей и сулящих массам всякие приятности. Очень жаль всех старших чинов управления; положение их действительно каторжное и хуже нашего фронтового; конечно, для текущих дней они делают серьезную работу, но вся трагедия в том, что работа-то бесполезна, никакие мягкие эволюционные приемы с большевизмом не сладят; по всей же системе, принятой комиссарами, для меня ясно, что сейчас они выбирают тех, кто пойдет к ним служить, и налаживают свои аппараты военного управления; когда последние будут готовы, то они разобьют всё старое и вышвырнут всех тех, кто не будет с ними.
19 ноября. Приехал с фронта мой денщик; по его рассказам, состояние войны с немцами фактически прекратилось, братание идет по всему фронту, немцы ходят по окопам, забираются в наши тылы, но к себе наших товарищей не пускают, дезертирство увеличилось до невероятных размеров и роты тают.
Большевики продолжают показывать свои отточенные немцами коготки: аресты, разгоны, реквизиции, воспрещения, угрозы сыплются из Смольного непрерывным потоком; массы пока рукоплещут, ибо их шкурки и животики всё это пока еще не затрагивает, а отдается на чужой спине. Но одно можно сказать, что такого «тащить и не пущать» не было и при первоклассных Угрюм-Бурчеевых.
20 ноября. Большевики закрыли все даже социалистические газеты; все молчат и покоряются, а с насильниками ничего не делается. Силой разогнали городскую думу и посмеялись над ее протестами.
Ставка арестована; туда отправился верхопрап Крыленко с новым начальником штаба Верховного главнокомандующего товарищем Шнеуром (поручик, выгнанный судом офицеров из какого-то гусарского полка); для пошло-опереточного верхопрапа нашелся подходящий наштапрап[29]; умершую русскую армию ничто уже оскорбить не может.
«Представителями России» на заключение мира назначены «чисто кровавые» русские, товарищи Иоффе и Розенфельд-Каменев; есть ничтожное облегчение в том, что на исполнение этого позорного, гнусного и предательского акта пошли не русские люди.
Ходят слухи, что Корнилов под охраной 400 текинцев спасся из Быхова и пробивается на юг. Легко вздохнулось при этом известии, так как судьба быховских заключенных всё время висела мрачным кошмаром; теперь, по крайней мере, есть надежда, что они пробьются на Дон или, если погибнут, то честно, в бою, а не под лапами и муками красных палачей.
Похоже на то, что под впечатлением захвата общероссийской власти Россия расколется на свои составные части: Украина уже объявила себя самостоятельной, Западная Сибирь тоже, какое-то движение идет на Дону…
21 ноября. Сидим в полной неизвестности; газеты закрыты, и большевики сообщают только то, что им выгодно. Городская милиция, укомплектованная старыми солдатами, распущена, и город управляется красногвардейцами и матросами: встретили на Кронверкском проспекте трех таких товарищей с мордами – хоть сейчас в альбом сахалинских типов Дорошевича.
28
45-го корпуса.
29
Начальник штаба верховного прапорщика (ирон.).