Страница 27 из 49
Погода стоит как нельзя хуже, дороги стали совершенно непроезжими; в окопах, блиндажах и бараках-землянках невероятно грязно и мерзко, ибо ни чистить, ни поправлять никто из товарищей не хочет; крутости окопов обвалились, половина окопов залита жидкой грязью; под нарами навозные кучи; товарищи отправляют все естественные потребности тут же, в соседних ходах сообщения и рядом с землянками; все помещения обратились в какие-то свалки соломенной трухи, подсолнуховой шелухи, костей, консервных банок, корок хлеба и т.п.
Конский состав валится сотнями. С продовольствием отчаянно плохо; некоторые части отправили в тыл целые вооруженные экспедиции добывать муку и мясо.
Товарищ Луначарский разразился каким-то весьма нелепым обращением к новоявленной опоре большевизма – Красной гвардии – и выражает уверенность, что в будущем красногвардейцы «создадут невиданные еще шедевры ослепительной красоты». Видимо, в припадке красного кликушества можно договориться и до таких вещей! Одно можно только сказать, что миру не поздоровится от этих шедевров и свет померкнет от этой красоты.
12 ноября. Мелкий, как сквозь сито, дождик с примесью снега. Осень в этой местности всегда мерзкая, но в этом году природа как будто бы решила побить все рекорды мерзости.
Телеграмма из Вашингтона сообщает, что правительство Северо-Американских Соединенных Штатов решило остановить отправку всего заготовленного там для России (а заготовлено не более, не менее, как на 8½ миллиарда рублей); вместе с сим делается предупреждение, что если у власти останутся большевики и будет заключено с немцами перемирие, то всякие отправки из Америки будут окончательно воспрещены.
Распоряжение совершенно естественное, ибо было бы глупо отправлять в Россию боевое снабжение, которое в ближайшем будущем попадет в руки немцам и будет обращено против тех же американцев.
Но только всё это поздно, ибо ничем этим наших командующих товарищей уже не испугать. Обидно узнавать про эти запоздалые попытки остановить Россию в ее безумном прыжке в темные глубины самых изуверских экспериментов.
Боевая и командная деятельность начальников совершенно атрофировалась; исчезла даже последняя тень возможности влиять на события попытками объяснять войскам происходящие события и этим удерживать от крайности совершенно бессознательное и бродящее за вожаками стадо; при современном составе частей раз говорит генерал, значит, или врет, или отводит глаза с какой-нибудь контрреволюционной целью: сейчас, например, пропаганда в частях убедила солдат, что французские и английские солдаты на их стороне, требуют того же самого, но пока еще сдерживаются своим империалистическим начальством. Еще в июле я несколько раз просил нашего командарма выхлопотать присылку нам в прикомандирование к каждой части по несколько французских и английских солдат (из крестьян и рабочих), которые от себя ознакомили бы наших с условиями военной службы в иностранных армиях и жизни за границей; к сожалению, верхи, очевидно, не поняли глубокого практического значения этой меры и она осталась неосуществленной.
Троцкий начал печатать в «Известиях ЦИК Советов солдатских и рабочих депутатов» документы из секретной переписки министерства иностранных дел; ничего особо секретного и сенсационного в опубликованных документах нет; только самый факт печатания характеризует всю гнусность власти, которая этим занимается, торопясь расплатиться с немецким генеральным штабом за полученные когда-то серебреники. Стараются развернуться сразу во всю ширь своей подлости. Им не важно, что для людей, способных разобраться во всех этих документах, их значение очень ничтожно; они бьют на скандал, на щекотание темных масс волнующей и очень выгодной по результатам сенсацией; материал умело приготовляется опытными по этой части человечками, знающими, что надо пропустить, а что так оттенить, загримировать, а в случае надобности и подделать, чтобы било в нос и подкладывало бы свинью и союзникам, и старому режиму, и Керенскому со товарищи.
Для меня некоторые из опубликованных документов очень интересны, так как ярко показывают, до какой степени было слепо Временное правительство и как оно не знало и не понимало ни положения, ни настроения страны и армий. Терещенко рассыпал нашим послам самые розовые и успокоительные телеграммы в то время, когда всё уже трещало и разлезалось по всем швам.
Выходит, что и при революционном правительстве всё оставалось по-старому, как было при царях; по-старому продолжалось бессовестное втирание очков, замазывание самых кричащих прорех и безобразий; по-старому всюду кипели, пресмыкались и творили свое злое дело такие же прохвосты, жулики и лжецы, как та придворная клика, которая погубила Царское Село.
Теперь становится более или менее понятно, почему союзники были так плохо осведомлены об истинном положении России; многочисленные военные миссии, несмотря на свою распространенность по всему фронту, видимо, тоже питались информацией из казенных источников, сидели при больших штабах и прозевали то, что творилось в стране, в правительстве и в армии.
С ночи вся власть над 5-й армией передана в руки военно-революционного комитета и все наши командные распоряжения отданы под контроль комиссаров. Послал телеграмму в штаб армии, что с сего числа не считаю себя больше командиром корпуса и ввиду неприсылки заместителя прибегаю к способу эвакуации; передал командование инспектору артиллерии генералу Власьеву, очень спокойному и равнодушно на всё смотрящему человеку.
В заседании ЦИКа один из большевиков назвал приказ Крыленки о перемирии величайшей бестактностью и легкомыслием – оценка очень правильная, но по выражениям слишком мягкая по отношению к этой квинтэссенции военной безграмотности.
Вечером получена телеграмма Троцкого, сообщающая товарищам, что заявления начальников союзных военных миссий – ложь и что все воюющие народы жаждут заключить мир, но этому мешают империалистические правительства и контрреволюционные генералы, а потому товарищи солдаты призываются к самой беспощадной борьбе за мир.
Тошнотворно противен весь этот набор специально митинговых фраз и терминов, обычной бутафории дешевеньких демагогов-орателей, рожденных из грязной пены современной хулиганщины и квазиреволюционных кругов. Весь актив этих любезных толпе словоизвергателей состоит в привычке скоро, туманно и по-книжному говорить, уснащивая свою речь множеством заученных (подчас смутно понимаемых самим оратором) иностранных слов, часть которых уже приобрела для толпы значение жупела и сделалась лозунгами и любимыми поговорками.
Собираюсь в отъезд. Бог весть, удастся ли когда-нибудь вернуться; еду искать в России или за границей ряды тех, кто будет продолжать бороться за Россию с навалившейся на нее бедой. Бесконечно тяжело уезжать; три года тяжких испытаний, радостно переносимых ради родины во исполнение того, чему была отдана вся жизнь, окончились ужасом, горечью и позором последних восьми месяцев. Прошлое погибло; будущее черно. Куда идти? Что делать и что ждет впереди? Полтора года напряженной работы над 70-й дивизией сделали ее когда-то в двух армиях образцом порядка, благоустройства и воинской доблести; это была моя гордость, и всё развалилось.
Я никогда не был оптимистом, но невероятно быстрый развал частей явился и для меня слишком неожиданным. Позор и горечь всего пережитого за последнее время и те черные перспективы, которые грезятся мне впереди, заставили как-то отупеть и потерять способность остро чувствовать, изумляться и негодовать. С таким чувством отупения я подписал последний приказ (приказ какого-то огородного чучела, которого никто не слушается) по корпусу и сижу в своей маленькой комнате шенгейдского помещичьего дома, с чувством безразличного равнодушия, подобно человеку, всё уже потерявшему, всё испытавшему.
Поздно вечером полковник Гейдеман из штаба армии передал, что в Двинск прибыл главковерх (с позволения сказать) Крыленко и дважды требовал к себе командующего армией генерала Болдырева, но тот категорически отказался это выполнить, заявив, что он такого главнокомандующего не знает. Простил за это Болдыреву многие его ошибки и вихляние; ему тоже надо было лавировать в надежде выиграть время, но когда пришел час, то он поступил так, как обязывало его положение, и когда надо было сказать прямо «да» или «нет», то он сказал «нет».