Страница 6 из 21
Без пяти минут три, сидя в своей комнате, я сказал одному из гостей:
– Что-то нет Льва Николаевича. Да, впрочем, он сказал, что, может быть, заедет…
В то же время мне почудилось в окно, что к нам кто-то проехал. Я поспешил на улицу. Только что отворил дверь своей комнаты и вышел в проходную, как отворилась противоположная дверь в эту комнату, из сеней, и вошел Л.Н., в своей желтенькой шапочке, в валенках, в синей поддевке, с хлыстом в руках, окруженный нашими домочадцами.
– Здравствуйте, – обратился он к Маше Кузевич (девушка, живущая у Чертковых и обучающая грамоте деревенских ребятишек. – В.Б.) и деревенским детям.
Те отвечали.
Я провел его к себе в комнату, взял у него и положил на стол хлыст, ремешок, которым он подпоясывался, бережно развязал ему башлык и снял с него поддевку, повесив ее на гвоздь. Л.Н. сел на стул у стола.
В комнате моей собралось еще человек пять кроме меня: Егор Павлович Кузевич (управляющий хутором), Токарев, Граубергер и Скипетров, который опять к нам приехал. Пришел однорукий работник Федор и направился к Л.Н.
– Здравствуйте, Лев Николаевич!
– Здравствуйте, – сказал Толстой и приподнялся, протягивая ему руку.
Я пошел за стульями, а Л.Н. обратился с расспросами к Токареву и Граубергеру. Граубергер передал ему письмо из Москвы, от Горбунова-Посадова.
– Извините, – сказал Л.Н., распечатывая письмо. Он начал читать его про себя, но затем прочел вслух. Горбунов писал о новых изданиях «Посредника», вышедших и предполагающихся, о суде над ним за издание Спенсера и Гюго, о своей усталости и решимости все-таки не бросать работы.
– Это приятно! – сказал Л.Н. – Очень хорошее вы мне письмо привезли.
В разговоре с Токаревым о его детях Толстой коснулся вопроса о воспитании и сообщил свою мысль о самоучителях, развив взгляд на план этого дела, о котором он подробно толковал с Буланже.
– Вы устали, наверно, Лев Николаевич? – спросил я, узнав, что он приехал вовсе не в санях, а верхом, в сопровождении слуги.
– Нет, ни крошечки! – воскликнул Л.Н.
Затем через некоторое время он встал. Я так же бережно помог ему одеться, и на душе у меня было самое радостное чувство.
– Ну, прощайте! – произнес он и стал пожимать протягивавшиеся к нему руки.
Кстати, Граубергера и Токарева он просил приехать к нему завтра в таких выражениях:
– Приезжайте днем, к часу, когда по-нашему, по-дурацкому, бывает завтрак, а у добрых людей – обед.
Он вышел в проходную комнату. За столом сидели ученики и ученицы Маши Кузевич – деревенские ребятишки.
– Вот, Лев Николаевич, народу-то у нас сколько! – сказал я ему.
– Хороший народ! – воскликнул он и, наклонившись к одной из сидевших за столом девочек, произнес: – А ну-ка, покажи, какая у тебя книжка. – И стал перелистывать ее.
Книжка была обычная детская, на толстой бумаге, напечатанная крупным шрифтом, с картинками, грязная и замазанная.
– А ну, прочитай что-нибудь, я хочу посмотреть, как они успевают.
– Да эта девочка не умеет еще, она недавно учится, почти ничего не знает, – всполошилась было Маша.
– Нет, нет, пусть она что-нибудь прочтет! – запротестовал Л.Н.
– А ну-ка читай! – И он указал на слово в книжке.
Девочка прочитала:
– Об-ра-до-ва-ла-сь…
– Очень хорошо! – сказал Л.Н. и перешел к другой:
– А ну-ка ты прочти.
Девочка прочитала несколько слов уже значительно бойчее.
– Очень хорошо, прекрасно! А эта уже понимать может…
Потом он вышел на крыльцо. Трое гостей и четверо хозяев-мужчин толпились на крыльце не одетые и без шапок.
Как это иногда бывает, точно нарочно, из-за туч, все последние дни заволакивавших небо, выплыло мягко светившее вечернее солнце и внесло еще больше радости во всё происходившее.
– А ну-ка подведите мою лошадь к этой кучке за поводья, чтобы я влез, – обратился ко мне Л.Н.
– Может быть, табуретку принести, Лев Николаевич? – засуетились все.
– Нет, нет, не нужно!
Я в одних ботинках соскочил в снег и подвел к кучке снега красивую, тонкую лошадку Толстого.
– Еще, Лев Николаевич?
– Нет, довольно! Опустите поводья!.. – ответил он, берясь за луку седла.
Но я не решился сделать это: став на край кучки, Л.Н. примял снег и стоял почти вровень с землей. Стоило только лошади пошевелиться, и он мог бы упасть. Я еще крепче взял поводья и зорко следил за каждым его движением. Вот он вдел левую ногу в стремя, оперся на нее, медленно стал заносить правую в сером валенке и… сел. Победоносно оглянулся и потянул поводья. Я выпустил их.
Л.Н. тронул лошадь. Проезжая мимо, он посмотрел на меня; всё лицо его довольно улыбалось, голову он держал прямо, и глаза ясно говорили: «Что, видели? Не так-то я еще стар! А уж вы, Валентин Федорович, наверное довольны?»
– Спасибо, Лев Николаевич, что заехали, – сказал я.
– Я сам был рад повидать друзей, – ответил Л.Н. и шагом отправился по дороге.
30 января
Ездил в Ясную с Граубергером и Токаревым. В передней нас радушно встретила Татьяна Львовна.
– Пожалуйте наверх, – провозгласила она.
Я, Граубергер в скромной серой рубашке и Токарев в пиджаке и чесучовой манишке вошли в столовую, большую, светлую. Там так же радушно встретили нас Л.Н., Сухотин, Ольга Константиновна и ее дети. Усиленно предлагали нам завтракать, но все мы отказались, так как только что пообедали в Телятинках.
Завязался оживленный, простой разговор.
– А Софья Андреевна дома? – осведомился я у Душана Петровича, сидевшего рядом со мной.
– Нет, она уехала на пять дней в Москву, – ответил он.
Тогда мне стало понятным, почему возможно было приглашение Граубергера и Токарева наверх, к завтраку, и почему в воздухе разлита была такая простота и непринужденность…
– Все изобретения цивилизации, – говорил Л.Н., – удобны и интересны только сначала, а потом они надоедают. Вот хотя бы это, – указал он на граммофон, – ведь это просто ужас!..
Разговор зашел о вопиющей нужде, в которой живут крестьяне, и об озлоблении в народе.
– Я вчера опять встретил мужика, с которым раньше об этом говорил. И он хочет иметь землю, сесть на нее и быть свободным человеком. Они вовсе не хотят работать на помещиков, потому что всё это не их; оттого они и мало работают и пьют. И не знаешь, что и говорить в таких случаях, потому что живешь сам в этих роскошных условиях. И не покидаешь их, опутанный всякими путами. Это очень мучительно переживать!..
Заговорили об Англии, где живет госпожа Шанкс, гостья, присутствовавшая здесь.
– Там рабочий считает за счастье работать для господ и думает, что это так и должно быть. У нас этого нет, и в этом отношении Россия стоит впереди Англии… Кстати, я получил одну английскую комедию, роскошно изданную, с картинами, но очень глупую![6] Там «господа» совершенно не могут понять, как это рабочий мог сесть за один стол с ними. Они оскорбляются и уходят… Но бишоп, епископ, в человеке, который чистил отхожие места, узнает своего брата, который когда-то потерялся, и так далее. Характерна только эта уверенность в своем превосходстве со стороны богатых!..
Я напомнил Л.Н., что как раз это изображается и в его «Люцерне».
– А что там такое? Я, право, забыл…
– Там англичанин с женой тоже встает и уходит из-за стола в гостинице, когда автор или рассказчик привел туда и посадил за этот стол с собой оборванного странствующего певца.
– Как же, как же! Да это я сам и привел его… Всё это действительное происшествие.
Один из гостей, Граубергер, говорил на тему о том, что люди – дети, находятся в детском состоянии, потому лучше с них ничего не спрашивать, а относиться к ним как к детям.
Л.Н. сначала очень сочувственно слушал его и всё поддакивал: «Верно, верно!» – но потом сказал:
– Это верно, но только в этом мне не нравится одно – неуважение к людям. Не нужно осуждать других. Можно еще это думать вообще о поколении людей, но нельзя говорить так о Марье, Иване, Петре.
6
Речь о книге Чарльза Кеннеди «The Servant in the House;