Страница 23 из 33
Роль прозвища в характеристике государя в сочинениях бургундских историков XV в.
На протяжении всей эпохи Средневековья наставление в добродетели являлось одной из главных функций истории[367]. Вслед за античными авторами средневековые хронисты считали ее наставницей в жизни человека и общества, призванной акцентировать внимание на благих поступках, благодаря которым человек может достичь спасения. Историческая литература являлась «зерцалом нравов», и в ней нужно было искать нравственные уроки, а авторам этих произведений следовало ориентироваться на эту цель[368]. Существовала традиция упоминать только о добродетельных поступках и всячески обходить деяния, выходящие за рамки допустимых[369].
Бургундские авторы в целом придерживаются общего представления об истории как о кладезе примеров проявления добродетели. Этическая направленность их сочинений, безусловно, доминирует над всеми другими замыслами историков. Каждый из них в прологе к своему сочинению заявляет о намерении рассказать о достойных памяти событиях, доблестных подвигах и т.д., считает своим первым долгом преподнести читателю урок: как следует жить, чтобы добиться благосклонности Бога и не совершить поступков, которые могли бы привести к нежелательным последствиям. «Монсеньор, – обращается Оливье де Ла Марш к Филиппу Красивому (сыну Марии Бургундской и Максимилиана Габсбурга), – обогатите ваше сердце добродетелью… ваших предков и, если вам расскажут об их пороках, не вспоминайте об этом, помните только примеры благодеяний, но не пороков, которые для благородных людей являются отвратительным уродством»[370]. В своем следовании такому пониманию назначения истории де Ла Марш хорошо вписывается в круг представителей поэтической школы «Великих риториков», наиболее знаменитыми представителями которой в бургундской литературе той эпохи были официальные историки Бургундского дома Жорж Шатлен и Жан Молине. В их творчестве тема истории-наставницы просматривается также весьма четко, что обуславливалось не только, и даже не столько слепым следованием традиции, сколько осознанием своей особой позиции и роли в обществе, связанной в первую очередь с теми функциями, которые легли на них вместе с высокой должностью официального историка. Его главными обязанностями, по мнению Шатлена и Молине, являлись необходимость восславить добродетель и осудить порок[371], написать историю, в которой бы отразилась коллективная память об эпохе, а не просто индивидуальная интерпретация событий, осознание того, что историк должен не только преподнести урок читателю, но и отстаивать интересы той общности, которую он представляет. С этим связана их активная пробургундская позиция, особенно ярко проявившаяся в период открытого (но не всегда военного) противостояния с французским королем.
Пристальное внимание, уделяемое «Великими риториками» морали, объясняется их пессимистическим взглядом на исторический процесс[372], рассматриваемый как продолжающуюся порчу нравственного облика человека. Причем для них важно, что эта порча касается и государей, которые в конечном итоге определяют судьбу своих подданных. Этой теме подчинена и идея смены империй, характерная для всей средневековой историографии. Пока среди троянцев, ассирийцев, персов, греков и римлян царствовала добродетель, их государства процветали. Последовавшая за этим порча нравов привела к крушению этих империй. Подобные примеры приводят в своих прологах Молине и Шатлен[373]. Хроника последнего начинается с весьма печальной картины всеобщего хаоса. Повсюду, пишет автор, царит беспорядок, тирания. Подданные не подчиняются правителям, государи не заботятся о своем народе, клир стремится к роскоши и гонится за тщетной славой. Человечество вырождается, что подтверждается бесконечными войнами, конфликтами, эпидемиями и успехами главного врага христианского мира – великого Турки[374]. Перед читателем предстает вполне традиционная для той эпохи картина, окрашенная в эсхатологические тона, предсказывающая скорый конец этого мира. У Шатлена подобное видение мира подчинено и другой, политической цели. Уделяя внимание библейскому сюжету братоубийства, он не мог не понимать, что таким образом подводит читателей к проведению параллелей между этим событием и эпизодом из совсем недавней истории – убийствами двух членов королевского дома: Людовика Орлеанского и Жана Бургундского. Несмотря на то что автору удается на определенное время отойти от свойственного эпохе пессимизма – в Филиппе Добром он видит идеального государя, – последующие события возвращают его к логическому продолжению рассуждений о порче человека. Размышления о Людовике XI и Карле Смелом заставляют Шатлена снова писать о нравственном перерождении государей. Обвиняя короля в подготовке покушения на герцога, историк упрекает всех государей в отходе от норм морали. По его мнению, отвернувшись от Бога, они живут только для себя, преследуя свои интересы, а не заботятся о подданных, как это подобает истинному правителю. Они погрязли в зависти, обмане и интригах, окружили себя порочными советниками, а мудрых изгнали[375]. Вполне естественно, что одной из главных функций историка становится стремление призвать государей к нравственному совершенствованию. Причем не только тех, которые будут читать хронику впоследствии, т. е. будущих королей, герцогов, но и тех, кто является действующими героями описываемых событий.
Основной же урок из всего содержания исторического сочинения должны вынести последующие поколения. В связи с этим историку необходимо оценить событие, поступок или человека, а сам он в представлениях «Великих риториков» становится главным судьей, ибо в его обязанности входит не только описание события, но вынесение ему приговора, дабы нагляднее продемонстрировать читателю его сущность. Особенно ярко это проявилось в творчестве Шатлена, который в своих размышлениях доходит до того, что указывает на особое положение интеллектуала, писателя в обществе, полученное им с Божьего соизволения. Последнее сообщало автору хроники право оценивать, судить. Подобное активное авторское начало заметно отличает хронику XV в. от хроник предшествующих столетий. В то же время такие бургундские историки, как Монстреле и д'Экуши, остерегаются выносить свою оценку, тогда как для Шатлена и Молине это вполне естественно. Причем их суждения отнюдь не односторонни и часто не отличаются ангажированностью, в том смысле, в каком она часто понимается применительно к этим историкам, – только лишь прославление герцогов и их политики, идеализирование своих государей[376]. Их ангажированность, а она, безусловно, присутствует, проявляется в практически открытой демонстрации своей «партийности», т. е. принадлежности к определенной общности, имеющей собственные интересы. В данном случае это общность подданных бургундских герцогов. И именно их интересы, а не только самих правителей, защищают наши авторы. При этом для них важно, чтобы эти интересы совпадали с их собственными мыслями по тому или иному вопросу, ибо личная позиция автора играет решающую роль в его сочинении. Политика Карла Смелого не совпадает с представлениями Шатлена и Молине о том, как он должен строить отношения со своими подданными и соседями (королем и императором). Поэтому она рассматривается как ошибочная, могущая привести к тяжелейшему кризису. По мнению этих авторов, она не отвечает потребностям бургундских подданных. Претензии на авторскую независимость – одна из характерных черт бургундских «Великих риториков». Свое суждение хронист высказывает различными способами: открытой или скрытой критикой, восхищением добродетелью государя и т. д. Но это всегда была авторская позиция, основанная на его мировоззрении и понимании конкретной ситуации, а не продиктованная сверху. Другое дело, что часто этому способствовали условия работы историков. Хроника Шатлена не была закончена при его жизни, многие отрывки из нее не были известны современникам, по крайней мере тем из них, кто не разделял его точку зрения. Молине также зачастую ориентировался на политическую ситуацию: главы с явной критикой Карла Смелого были написаны уже после его гибели, что не позволяет говорить о полной творческой независимости хрониста.
367
Например: Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада. М.; 2002. С. 29-50.
368
Малинин Ю. П. Филипп де Коммин и его «Мемуары» // Коммин Ф. де. Мемуары. М., 1986. С. 400.
369
Например, Жорж Шатлен указывает, что не следует упоминать неблаговидные поступки, ибо это выходит за рамки куртуазности («les mauvaises se peuvent taire par courtoisie»). См.: Chastellain G. CEuvres / ed. J. Kervyn de Lettenhove. Bruxelles, 1863-1865. Vol. IV. P. 94. Подобное замечание присутствует и в другом месте: Ibid. Vol. IV. Р. 473.
370
La Marche О. de. Mémoires / ed. H. Beaune et J. d'Arbaumont. Paris, 1883-1888. Vol. I. P. 100.
371
Delclos J.-CI. Le temoignage de George Chastelain. Historiographe de Philippe le Bon et Charles le Temeraire. Geneve, 1980. P. 19-33; Idem. «Je donques, George Chastellain…»: de rhistoire commandee au jugement perso
372
См.: DevauxJ. Jean Molinet, indiciaire bourguignon. Paris, 1996. P. 71.
373
MolinetJ. Chronique / ed. G. Doutrepont et 0. Jodogne. Bruxelles, 1935-1937. Vol. II.
P. 591; Chastellain G. CEuvres. Vol. I. P. 1-6.
374
Chastellain G. CEuvres. Vol. I. P. 10-11.
375
Ibid. Vol. V. P.475-478.
376
Подробнее об этом см.: Асейнов Р. М. Субъективность в истории: образ автора в бургундских хрониках и мемуарах// Историческая память в культуре эпохи Возрождения / отв. ред. Л. М. Брагина. М., 2012. С. 184-206, а также в настоящем издании.