Чаем воскресения мертвых

Но гораздо больше требуется от нас, когда речь идет о вере в Божии обетования. Требуется больше веры.

Мы имеем в виду слова Иисуса о своем возвращении, о своем втором пришествии. Здесь остается только слово евангельское, и больше ничего. Притом с неснятым вопросом: а верно ли мы понимаем это слово?

Предмет веры здесь есть такое событие, которое только еще будет. Его никто не видел, а масштаб самого события предлагается таким космическим, что и представить себе нельзя. Никакого воображения не хватит, чтобы вместить обетованный конец истории, картину суда и воздаяний вечных. Мы здесь не пытаемся объяснить некое уже произошедшее событие, но стоим перед верой в такую реальность (если она реальна), которую абсолютно неспособны сейчас представить себе. Такова вера в вечное бытие.

Между тем, важность этих предметов веры невозможно переоценить. Если христианские обетования и надежды убрать, все остальное рассыплется само собою. Если Христос не вернется, если жизнь на планете будет продолжаться до полного истощения ее ресурсов и до последней драки людишек за их остатки, если после этого умершая планета (на которой, возможно, не погибнут какие-то микробы, насекомые или крысы) будет продолжать свое вращение вокруг потухающего солнца, – то согласитесь, в этом случае любая религия останется грандиозным обманом. А ведь, в общем-то, мы двумя строчками обрисовали здесь лишь естественный ход событий, так, как они идут сегодня. Если ничего не произойдет, нарушающего этот порядок, то мир придет в смерть и бессмыслицу. Это очевидно даже ребенку. И тогда никакие благие воспоминания о Божиих явлениях в мире, о Моисее, о Христе или Мухаммеде, не дадут больше ни смысла, ни пользы.

И поскольку вера есть дело личное, то и обетование тоже важно именно как личное. Если даже в будущем, через сколько-то поколений после меня, Бог выстроит новый мир, как предсказано в Библии, но при этом я и мои друзья будем принципиально исключены из участия в нем, то моя личная вера в Бога, как и сама жизнь, снова полностью теряет смысл. Или, по меньшей мере, сохраняет лишь ту небольшую частицу смысла, которую предлагает древний иудаизм и коммунизм: ты, Вася, послужишь навозом для счастья будущих поколений твоего народа. Если такая надежда способна воодушевить вашу религию, то мы можем принести вам свои аплодисменты, но разделить такую надежду… Нет уж, увольте. На такое не согласится ни один христианин.

Смысл дается надеждой. Когда ее нет, человеческая жизнь кончается. Надежда умирает последней, часто – после самой человеческой жизни.

Без надежды на вечность пропадает сам человек. Остается двуногий червь в кругообороте мирового компоста, червь, который ест и которого едят. Кушать и извергать, рожать и гнить. Если больше ничего для человеческой жизни не предполагается, если прочая жизнь души подчинена лишь обслуживанию этого кругооборота, как кушать, извергать, рожать и гнить с удовольствием, то человек исчезает. Такая жизнь хуже самоубийства. Она отвратительна и неприемлема. И вот, у веры в евангельские обетования остается лишь такая отрицательная апологетика, такое плохое объективное обоснование. Нам не хочется быть червями в мировом компосте – и мы верим в вечность. Конечно, сама вера содержит нечто большее и лучшее. Но если речь идет о ее основаниях, о практических резонах в ее пользу, то кроме приведенного отвращения от исключительно биологической жизни, нам предложить тут нечего.

Смысл всего сказанного в том, что слишком уповать на успехи научной и исторической христианской апологетики не приходится. Нам приходилось с нею сталкиваться и ею заниматься достаточно долго, чтобы собрать и выслушать всякие возражения, уловки, уходы от ответа. И под конец прийти к выводу, что сама по себе апологетика христианской веры от человеческого знания, от человеческого психологического и нравственного опыта, не столь уж сильна. Она работает лишь тогда, когда на помощь ей, «неизвестно откуда» придет другая убедительная для нашего собеседника сила и включит в нем «рубильник веры». Комар апологетики свалит лошадь неверия, – если только некий таинственный волк ему поможет.

Итак, подвиг веры никто не отменил. Слово апостола по-прежнему верно сегодня, как и две тысячи лет назад: без веры Богу угодить невозможно. Данные науки в пользу реальности сотворения и Создателя дали нам очень немного в сравнении с тем, что дает вера и что требуется от верующего.

Уяснив предметы веры по их существу, посмотрим теперь и на характерные опасности, подстерегающие нашу веру. Этих опасностей мы выделим три.

Первая. Поверхностное «непротивление истине».

Вторая. Сектантское, упрощенное «всезнайство» в области предметов веры.

Третья. Глубокое религиозное сомнение.

Это самая первая, самая распространенная опасность. И, конечно, самая незаметная. Человек верит и считает себя верующим. Он не спорит ни с догматами, ни с верованиями и преданиями, вращающимися в церкви, в том числе с преданиями поздними, апокрифическими, безосновательными, воспринимая их все равно, спокойно и прохладно. Такая вера пребывает в состоянии покоя. Она не подвластна сомнениям, но и не способна защищаться. Человек не способен побороться за свою веру. Если она ему еще как-то ценна, то единственный способ ее отстаивания – молчание и уход от любых вопросов.

Что плохого в таком состоянии?

Во-первых, иногда человек может потерять даже такую веру. Именно по слабости ее. Найдись уважаемый, авторитетный неверующий совопросник, сколько-то подкованный в религиозных вопросах, – и кто знает, в какие клочья может посыпаться такая вера. Хотя, признаемся, такой исход не частый и маловероятный. Такая вера не захочет для себя потрясений (в этом нежелании, собственно, ее суть!) и потому искусительный разговор долгим не получится.

Во-вторых, эта вера неразборчива и потому склонна к засорению суевериями. Она склонна принимать в себя такие предания и верования, которым нет оснований ни в научных знаниях, ни в достоверных исторических источниках, ни в подлинном Божием откровении. Между предметами своей веры человек не способен навести иерархию и порядок: это – достоверно и ценно, а то – менее достоверно и менее ценно. Опыт показывает, что в результате суеверия побеждают. Утвердившись вместе с догматами Церкви на одном уровне, легкие к пониманию и интересные суеверия постепенно вытеснят на второй план скучные и непонятные человеку догматы.

Такая вера уже есть полуязычество, и может кончить просто язычеством, осознанным и оформленным. Случается и так.

В-третьих, такая вера не мотивирует никак серьезных человеческих поступков, никакого серьезного жизненного выбора. В этой области человек как был житейским материалистом, так им и остается. (Чем и обусловливается принятие такой ни к чему не мотивирующей веры!) Такая вера обычно никак не мешает окружающим неверующим людям. Верь хотя бы в розового слоника – пожалуйста, если только это никак не меняет твоего образа жизни и поступков.

Но нужна ли такая вера, которая ни к чему человека не мотивирует?

В знаменитой главе 11 Послания к Евреям, где Апостол привел читателю на память всю галерею портретов библейских праведников, прославившихся своей верою, мы можем найти на поставленный вопрос только отрицательный ответ. Эти герои духа делали определенные дела, совершали поступки, рисковали и жертвовали многим, вплоть до собственной жизни только потому, что верили слову Божию и Его обетованию. Их вера была однозначно мотивирующей. Причем мотивировала их не к простому соблюдению определенных обрядов, а реальным делам, сопряженным с жертвами и риском.

Мы понимаем, что масштаб этих дел бывает разным. Не всем поручаются Богом такие поручения, как Аврааму: все брось и иди в незнакомую землю. Но с другой стороны, если вера способна нас стимулировать только на исполнение дел обрядового закона, и больше ни на что, то это – пустая, совершенно недостаточная вера. Тот же Апостол и разъяснил нам, и жизнью показал, что такими делами закона человек не может оправдаться перед Богом. Значит, по самой малой мере, вера, мотивирующая только к обрядам, не является христианской.