Гугара

– Может, чайку? – предложил хозяин.

Аккуратно отложил гаджет и уселся поудобнее. Татьяна оставила шашки и засуетилась, собирая поесть. Повесила чайник на крюк и раздраженно принялась перетряхивать уже порядком исхудавшие мешки. Окончательный выбор пал на рожки с консервами, которые мы съели, жадно сгребая макароны со сковородки ложками и кусками хлеба.

– Андже… – в конце подал голос Дмитрий сквозь облако табачного дыма. – У вас там, где ты живешь, в Иисуса ведь верят, да?

– Ну, можно и так сказать.

– Ага… – Затянулся сигаретой и искоса взглянул на меня. – Это хорошо, потому что Иисус всё знал заранее, умел предсказать будущее, предвидел и Ленина, и Сталина.

– Ленин на жизненный путь нас поставил, – встряла Татьяна и тут же, смутившись, стихла.

– Иисуса замучили до смерти, потому что он всё знал. Слишком много знал. – Дмитрий достал очередную сигарету.

Внутри чума сделалось темно. Татьяна подкинула хвороста в огонь, после чего принялась прибираться по хозяйству. Отделенная от нас стеной глухоты, она тихонько мурлыкала себе под нос грустную мелодию. Максим куда-то исчез, оставив приподнятый полог чума, по которому внутрь стекали тяжелые капли дождя. Вскоре вернулся с кучей шишек.

– Бурундук появился, – весело заметил он. – Уже пирует в шишках. Чуть не по головам собак скачет.

Как бы в подтверждение этих слов раздалось скуление, лай и отчаянное царапание собачьих когтей о кору дерева.

– Залез на дерево, – заметил отец.

Каждый взял по шишке, насадил на прутик, и выставил печься над огнем. Шишки быстро пошли смолянистым соком и потянуло резким живичным запахом. Отблески костра оставляли глубокие борозды теней на лице Дмитрия Николаевича. Его припорошенные сединой волосы нелепо торчали во все стороны.

– А вы что же, в духов что ли верите? – спросил я.

– В духов?! – громким эхом отозвалась Татьяна, оторвавшись от своих занятий. Явно заинтересованная темой, она придвинулась поближе к огню, достала из пачки сигарету и, сев на корточки, прикурила от горевшей веточки.

– А чего в них верить, когда они вон по лесу ходят, – тихо сказал ее муж.

– Так и ходят?

– Угу…, – и утвердительно покачал головой. – По ночам возле чумов ходят.

– И что?

– И ничего. У них свои пути-дорожки, у нас свои. Мы друг другу путь не заступаем.

– Эээ. Андже, – нетерпеливо махнула рукой Татьяна, – его спрашивать – пустое дело, ничего не скажет. – И заговорщически подмигнула. – Я бы рассказала тебе, только вот он, – и кивнула в сторону мужа, – запрещает мне. Потом греха не оберешься.

Дмитрий недовольно скривился и покачал головой.

– У каждой земли есть свой хозяин, – сказал он тихо, снял закоптившуюся шишку с веточки и принялся методично отщипывать торчавшие чешуйки, доставая горячие ядрышки. Остальные были заняты тем же самым и вскоре весь чум заполнил треск разгрызаемых скорлупок, чавканье и отзвуки выплевываемой в руку мокрой шелухи.

Никита еще раз взглянул наверх, недовольно поворчал и бросил под ноги обслюнявленный бычок.

– Что я говорил, а? – сказал он громко. – Кедровки раньше нас выбрались на охоту.

– Вон еще сколько осталось! – показал Максим на высокое дерево неподалеку.

Я сжал тяжелую колотушку и двинулся в указанном направлении. В результате оказалось, что этот инструмент пришлось таскать мне. Я встал в боевую стойку и изо всех сил саданул дубиной по стволу. Сначала меня «освежил» мелкий рукотворный дождь и тут же одна за другой стали падать шишки, облегчая ветви дерева. С шорохом пролетев сквозь хвою, они стукнули по мне и упали на землю. Одна, вторая, третья, четвертая, пятая… И всё? Всего пять штук? И тогда я размахнулся и еще раз со всей мощи долбанул по стволу, только получилось низковато – дерево даже не шелохнулось. А вот я чуть не взвыл от боли в руках. Отовсюду слышались глухие удары, а это означало, что и все остальные приступили к работе. Я потер руки и ударил еще раз. На мгновение мир исчез за мокрой пеленой. Но на этот раз тишина… Ни шишечки.

– Всё! – крикнул Максим. Подобрал паданки и спрятал в мешок. Из-за деревьев слышался смех и удары колотушек.

– Кедровки кедровками, а вот посмотри – хоть пять штук да наши!

Лило как из ведра. Из густого сумрака, царившего в лесу, то и дело выныривали то шапка Никиты, то оранжевая куртка Алика. Досталась ему, видать, в подарок или по разнарядке (куртка-то ведь рабочая), потому что в таких ходило полдеревни. Мы с Максимом направились к ним, главное было – не оторваться от коллектива и не потеряться. Пока шли, искали деревья хоть с несколькими шишками на верхушке – и то приварок. Их высматривал Максим, потому что мои очки запотевали, и через них лес виделся сплошной зеленой массой. Меня изнутри заливал горячий пот, а снаружи – холодная вода. Порой нам приходилось преодолевать вившийся меж деревьев ручей или топь, которая каждый раз оказывалась глубже, чем можно было ожидать. Один неверный шаг – и сапог, а то и оба, превращался в аквариум, и тогда на всём можно было ставить крест – всё становилось мокрым. Иногда в густом кедровнике мы работали вместе, орудуя тяжелыми колотушками, словно богатыри в битве. Когда мы сходились, устраивали перекур, собирали громадную чернику и бруснику, красную, словно по лесу рассыпали кораллы. Колотушка пропиталась влагой, сделалась тяжелой, руки немели, и мне приходилось всё дольше бить по стволу, чтобы хоть что-то от дерева нам перепало.

– Эх, дубинушка, ухнем, – подзадоривал Максим.

Я принял у него мокрый, полный шишек мешок, под которым он сопел, взамен он забрал свою колотушку. Такой мешок просто так не утащишь, если тащить, то лучше всего взвалив на спину, я попытался, только было очень больно. Пришлось сбросить поклажу на мох, чтобы перевести дух, парень тоже присел неподалеку Вокруг было море разливанное черники, которую мы, окрашивая свои брючины, давили на каждом шагу и которая, попадая в сапоги, становилась в них темно-синим месивом. Сам не знаю почему, инстинкт, наверное, я стал сгребать ее горстями. Втянулся в дело, всё более жадно собирая добычу и отправляя ее целыми пригоршнями в рот. Вошел в азарт и стал глухим к дождю, к становящемуся всё более пронзительным ознобу, к боли в руках и спине.

Вкус ягод успокаивал меня, как доза какого-то мягкого, теплого и сладкого наркотика, этого источника любого счастья, от которого эти кустики разветвились, вползая в нашу жизнь. У его корней бился пульс всего доброго, нежного, мягкого, пульс вечного пристанища. Мой слух внезапно поразил жуткий клёкот, я вскочил. Рядом на ветви с шумом села птица и уставилась на меня. Свет сиял на ее черных как смоль мокрых перьях. Ее скрипучий крик даже мертвого мог поднять. Я поискал взглядом мешок, он лежал рядом, потом – Максима, того просто след простыл, немые деревья, кусты, дождь. Я напряг слух в надежде, что услышу парней, сбивающих шишки, но нет, в ушах стояла звенящая тишина. Взял мешок и сделал пару шагов за следующее дерево, но там тоже ничего. Тогда я громко крикнул.

Мой голос погас в мокрой губке мха уже в двух метрах от меня. Бросил мешок и рукавом стал протирать очки, но мокрая рубаха только размазывала воду и грязь. Взвалил груз на плечи, сделал несколько шагов, в панике озираясь вокруг. За деревом увидел чью-то голову, но голова тут же пропала. Я прибавил шагу, на этот поезд нельзя было опаздывать, другого поезда здесь наверняка не будет. Ноги отказывались слушаться, гнулись проклятые под тяжестью груза. Пот заливал мне глаза, когда я заметил всю четверку: пристроились под деревом, как грибы, и курили. Я положил мешок, едва переводя дух, достал спрей от комаров, побрызгался и бросил баллончик Максиму, который ловко перехватил его в полете. Промокшие и молчаливые, все чем-то смахивали на заводных гномиков в капюшонах, у которых заело механизм, и продолжали совершать ритуальные телодвижения: сигарета в зубы – сигарета изо рта.

– У нас полна коробочка, – похвастался Максим, показывая на мою ношу. – У вас что-то маловато.