Счастье моё!

История спектакля, сделанного в самом начале карьеры в ГИТИСе, послужила возникновению привычки с настороженностью и опаской входить в совместную работу с режиссерами, а через какое-то время я и вовсе прекратила подобные сотворчества. Но у этой паузы был финал – встреча с Алвисом Херманисом, которая изменила мое отношение к возможностям соавторства с режиссерами и изменила некоторые нюансы в моей профессиональной жизни.

Это было начало девяностых, в моей памяти оно осталось как время интересных дружб, встреч, делаемых спектаклей, азартных репетиций. Все связанные с этими годами бытовые неудобства, политические коллизии, неопределенности – всё перекрывается в моей памяти красками жизни, открытий, чувств.

Москва. Центральный телеграф. До востребования

Сколько любовей за свою жизнь проживает человек? Одну? Две? Десять? Много ли вообще людей, способных проживать любовь? Как часто мы обманываемся, подменяя истинную любовь влюбленностью, страстью, влечением… Как часто мы, остыв от лихорадочного жара увлеченности, думаем, глядя на субъект этой увлеченности: как же меня угораздило?.. Какая пелена затуманила взор?.. Кой черт меня дернуло?.. Я влюбляюсь бесконечно, пылко, в одно мгновение. И с такой же стремительностью, с такой же неукротимостью остываю. Мои влюбленности чаще всего не доходят до черты близости – остывание происходит раньше, чем готово произойти сближение. Я люблю разлюбливать. Это весело – понимать, что ты взяла себя в руки раньше, чем перейдена черта раскаяния.

Из потайного угла секретера я достаю тяжелую пачку писем и телеграмм, вот она сейчас лежит передо мной… Аккуратно перебираю письмо за письмом, всматриваюсь в неровные скачущие буквы, изображение растекается в утопленном слезой зрачке.

Было лето, были съемки на Украине. Я – студентка второго курса ГИТИСа. ОН – известный актер, общественный деятель, народный и всё прочее, соответствующее высокому статусу… Наверное, ОН начал поглядывание на московскую девочку по устоявшейся традиции киношных экспедиций, длившихся месяц и более, в “обязательную программу” которых входили легкие увлечения на время съемочного периода. Так я предполагала первые несколько дней нашего знакомства. Потом поняла, что ошибалась. ОН был на семнадцать лет меня старше, но искал встреч со мной, словно мальчишка, переживающий свою первую влюбленность. Бродил под окнами гостиницы, где я жила, в надежде хоть на мгновение встретиться со мной взглядом; часами ждал возможности подойти ко мне, чтоб сказать самую простую, ничего не значащую фразу; искал повода дотронуться своей огромной ладонью до моей руки; неотступно следовал за мной своими серо-зелеными глазами; ласково щурился в растекающейся улыбке, робея и страшась огромного, удушающе-мощного чувства, которое на нас стремительно катилось.

Я любила и люблю в нем всё: его огромную фигуру атлета; его походку; его широкие ладони; его выцветшие белесые волосы; стрелки мелких морщин в уголках глаз; его открытый смех; его запах; теплоту его плеча; манеру держать сигарету; тихие переливы его низкого голоса; узкую, мягкую полоску губ под соломенного цвета усами; его жаркий шепот с неизменным переходом на украинскую речь; его взволнованное дыхание, вздыбливающее могучую грудь.

Втайне я пробиралась по ночам в его номер, утром, крадучись, из него сбегала, чтоб через короткое время вновь встретиться на съемочной площадке и разыгрывать приятельские отношения, сохраняя конфиденциальность, хоть, конечно же, вся многочисленная съемочная группа понимала и видела происходящее между нами.

Память перелистывает картинки, навсегда врезавшиеся в сознание: ночные съемки, мы в машине, вдвоем. Снимаем сцену проезда под дождем. На машину льют из нескольких шлангов воду. Нам хорошо, мы рядом, ОН греет мои пальцы в своей руке; кажется, я могу свернуться калачиком и уложиться в нее вся, целиком. Я вдавливаюсь лицом в мягкое дно его горячей, сильной, желанной, распахнутой мне навстречу ладони, прячу в нее свое лицо… Потом его руки ложатся на руль, они немного дрожат, они покрывают всю окружность руля, они сжимают его, кажется, еще немного – и руль раскрошится под его пальцами. Вот так бы взять и уехать на этой “Волге” далеко-далеко от всех и от всего, в бесконечность. Вместе.

Несколько эпизодов фильма снимались в заповеднике, где разводили породистых лошадей, я не смогла отказать себе в возможности проскакать пару километров верхом, но лошадь понесла, и вылезшая из-под седла толстая ржавая проволока распорола мне икру левой ноги. Рана была глубокой, в разодранной глубине крови почти не было, только белела рваная белая мышечная ткань. ОН нес меня на руках до врача, до гостиницы, потом опять до врача и снова в гостиницу. Его пальцы меняли мне повязку на сочившейся ране, мягко, будто ювелирными движениями, не желая причинить ни малейшей боли. Два памятных шрама остались на моей ноге, я дорожу ими как материальными уликами счастья, которое мы проживали.

Мы говорили, много, почему-то часто – о чеховских пьесах и персонажах… Мы молчали, вслушиваясь в дыхание друг друга, впитывая каждое мгновение нашей тишины.

“Можно я буду твоей собакой, я буду тихо идти за тобой, я буду ожидать тебя, я буду всегда рядом с тобой… только не бросай меня, только дай мне возможность прятать свое лицо в твою ладонь…” – шептала я, уткнувшись в его плечо. Мы сжимали друг друга, боясь выпустить из рук каждую клеточку наших тел. Мы с ужасом отсчитывали часы, минуты перед грядущим неминуемым расставанием.

Я уехала в Москву. ОН – домой, в Киев. Началась череда писем и телеграмм, телефонных звонков и отчаяния.

В ГИТИСе на первом этаже на стене висели ячейки с буквами алфавита для различной корреспонденции, к заветному квадратику с буквой “С” я подходила по многу раз в день в ожидании его писем. Этот квадратик для почты стал центром моего притяжения. В январе я увидела там телеграмму с киностудии Довженко: “Премьера Днепропетровске 13 января Выезжайте”. У меня застучало в висках – идет сессия, впереди экзамены, уехать не смогу. Я побежала к Иосифу Михайловичу Туманову, руководителю нашего курса, с мгновенно придуманным враньем о немыслимой необходимости срочно улететь куда-то там… для чего-то там… Я вру плохо, неумело, потому стараюсь этого не делать, да еще и через короткое время забываю, что насочиняла, и позорно попадаюсь на своей лжи. Тут я врала самозабвенно, мне во что бы то ни стало надо было оказаться в Днепропетровске. Туманов меня отпустил. Я заняла денег, купила билет на самолет и утром 13 января была уже в городе на Днепре.

ОН стоял в холле гостиницы спиной к входной двери… мой взгляд врезался в его спину, жар волнения, страха, смятения окатил меня с головы до ног. Дальше всё: изображение, звуки – всё расплылось и затормозилось, словно при замедленной съемке… ОН тягуче поворачивал ко мне свою голову, наши глаза медленно наводили фокус друг на друга, его зрачки плавно увеличивались, лицо заливалось пунцовой краской, ОН долго разворачивал свое тело мне навстречу, шел тяжело, с усилием преодолевая пространство. Остановился, не дойдя до меня нескольких шагов. Я увидела, как этот огромный человек прерывисто дышит, борясь с возможностью потерять равновесие, борясь с дурманящей взволнованностью и дрожью. Вечером мы наконец остались одни. В его гигантском гостиничном номере уже был накрыт стол к празднованию Старого Нового года. Мы не зажигали свет: зимняя луна, просачиваясь в окна, заливала всё таинственно мерцающим светом. Мы долго сидели в дальних углах разных комнат, глядя друг на друга через широко распахнутые двери. ОН медленно курил, одну сигарету за другой, не сводя с меня томительного взгляда…

Старый Новый год после этой ночи надолго останется нашим днем, нашим праздником, днем нашей желанной встречи. На протяжении следующих девяти лет мы будем поздравлять друг друга телефонными звонками, телеграммами… с “нашим Старым Новым годом”, с “нашим днем”, с “нашей новогодней ночью”.

Осенью ОН приехал вместе со своим театром в Москву на гастроли. Спектакли шли в Театре Маяковского, в двух шагах от ГИТИСа, и каждую свободную паузу мы встречались в близлежащих двориках. Я была в зале на всех его спектаклях, ОН каждый раз знал, на каком месте я сижу, сразу, как выходил на сцену, отыскивал меня глазами и дальше на протяжении всего спектакля обращал ко мне все свои монологи и реплики, даже в самые напряженные моменты действия улыбался мне краешками губ.