Счастье моё!

Третье… Самое грязное, что когда-либо со мной происходило, то, что стыдно и больно вспоминать, то, чему нет и не может быть оправдания, то, за что я прошу прощения всю свою жизнь… В один из дней Генслер пришла ко мне в больницу с высоким молодым человеком. Познакомила нас. Молодой человек представился ученым, кандидатом наук. Мы сидели на клеенчатом диване в больничном коридоре, положение мое было бедственным: шли выпускные спектакли, а я была в больнице, в полной неизвестности собственной перспективы. Я расспрашивала Ирину Георгиевну о театре, о спектаклях, о том, кого из выпускников, моих однокурсников, в какие театры пригласили на работу. Я видела, что она ведет разговор рассеянно, мягкая улыбка бродила на ее губах. Молодой человек сидел молча, буравя серыми глазами мои коленки. Я чувствовала: еще немного – и он своим взглядом прожжет мои ноги окончательно, ситуация становилась невыносимой. Разговор угасал. Генслер вспорхнула к выходу – я облегченно выдохнула. Через несколько дней кандидат наук пришел ко мне в больницу один…

Лечение было долгим и болезненным, через месяц меня выпустили, объявив, что с профессией придется проститься. Это был самый страшный приговор. Я была в тупике. В училище никому о приговоре врачей не сказала. Дудинская взяла меня в престижный класс усовершенствования, о котором мечтали многие выпускники и нашей школы, и юные балерины всего мира. Впереди было полтора летних месяца, это была единственная информация, в которой я была уверена, всё остальное было покрыто плотным и безнадежным туманом.

“Кандидат наук” был настойчив в общении, но я, понимая их близкие отношения с Ириной Георгиевной, не чувствовала, не считывала, не предполагала двойных подтекстов, не предполагала опасности с этой стороны, не предполагала надвигающегося очередного несчастья. “Кандидат наук” пригласил меня в гости к своим друзьям, сначала было застолье, затем выяснилось, что в столь поздний час мне до дома уже не доехать, хозяева квартиры предложили отдельную комнату для сна, я согласилась. В середине ночи я услышала сухой, повелительный шепот: “Подвинься”.

О нашем “треугольнике” узнали все довольно скоро и в училище, и в театре. Генслер страдала. Я была словно под неослабевающим наркозом. Скандал вокруг этой истории, длившейся целый год, разгорался. Потом мы объяснялись с Генслер, захлебываясь слезами, пытаясь сформулировать, как могло произойти это тотальное помутнение, но это было “потом”… От меня отвернулись те, которые еще недавно восхищались и симпатизировали, от меня шарахались те, которые были друзьями и покровителями. Это было гибелью ленинградского этапа моей жизни, это был финал моих мечтаний и надежд. Это был конец.

Я уехала.

В Москву.

ГИТИС

В ГИТИС я поступила от безысходности. После травмы и отъезда из Питера жизнь моя остановилась. Было ощущение тупика, и год, проведенный в Москве до поступления в институт, был тяжелым эмоционально и бессмыслен по существованию – перспектива не вырисовывалась, опустошение и тревога грозили перерасти в депрессию.

Мысль о поступлении в ГИТИС была не случайной: я всегда интересовалась драматическим театром, и это отчасти лежало в рамках той профессии, которую я получила в Вагановском училище.

ГИТИС мне не понравился сразу, еще на вступительных экзаменах я почувствовала во всей атмосфере этого института некоторую долю профанации. Если в балетном искусстве “белое” – это чаще всего действительно “белое”, а “черное”, скорее всего, и будет “черным”, то тут, в атмосфере драматического театра, все критерии были абсолютно размыты, не было явных координат, мне, пришедшей из области искусства, похожей на высшую математику, всё здесь казалось подозрительным.

Поступила я на курс Иосифа Михайловича Туманова, величественного вида режиссера грандиозных парадов, правительственных торжеств, драматических и музыкальных театров, человека яркого и монументального. Он сразу ко мне отнесся с отеческой нежностью, тем самым привязав меня к себе и сделав послушной, прилежной ученицей. Обучение не оставило в памяти неизгладимых впечатлений – за спиной была история учебы и общения с выдающимися людьми в Вагановском, и на их фоне основная часть педагогов института значительно проигрывала. Приученная к жесткой дисциплине, занималась я ответственно, вызывая кривые, иронические ухмылки у однокурсников. Уже на третьем курсе стала помогать педагогу в занятиях по танцу, ставить для показов танцевальные этюды. Мне это нравилось больше, чем нахождение в драматической среде отрывков и спектаклей, которые мы делали. Моя тропинка опять сворачивала в сторону движения, музыки, танца.

В преподавательский состав ГИТИСа я вошла с благословения Марии Иосифовны Кнебель – именно она, легендарный педагог, обратила на меня внимание и по окончании учебы на режиссерском факультете взяла на свой курс в качестве педагога по танцу, тем самым определив мой дальнейший путь.

Призвание – слово патетическое, мы стесняемся патетических терминов, выражений, эмоций, пафосных слов, но сейчас, когда за спиной уже большая часть жизни, я могу сказать без смущения: педагогика – мое призвание. Оглядываясь назад и анализируя природные данные и приобретенные умения, я знаю, что родилась с двумя деятельными функциями: танцевать и преподавать. По счастливому сплетению обстоятельств, силы характера и воли именно этим я и занимаюсь всю жизнь, всё необязательное отшвырнулось от меня как вторичное, ненужное. Я занимаюсь театром, танцем, преподаванием – всем, что лежит в широком радиусе моих профессиональных интересов и одаренностей.

Я поступила в гитисовскую аспирантуру и параллельно начала преподавать. С самого начала меня завалили курсами, много лет я тащила каждый год по шесть курсов – это очень большая нагрузка. Среди моих гитисовских учеников многие были старше меня, многие впоследствии стали моими друзьями, многие выросли в неординарных, ярких актеров, из курсов, на которых я преподавала, сформировались театры Петра Наумовича Фоменко и Серёжи Женовача, со многими я не теряю связи и привязанности. Это еще одно обстоятельство моей биографии, которым горжусь.

Первой громкой, очень громкой работой в ГИТИСе был дипломный спектакль “Клоп”, мюзикл Владимира Дашкевича с текстами Юлия Кима, по пьесе Маяковского. Спектакль игрался выпускным курсом то на сцене Театра Маяковского, то на сцене Театра Советской Армии, почему он делал эти перемещения – я не знаю и не интересовалась. Знаю, что вокруг спектакля развернулась бурная, многолетняя гастрольно-заграничная жизнь, приносившая желанную валюту участникам постановки в особо голодный и нищенский период нашей страны, возможность получения зарубежной работы, связи с продюсерами и организаторами международных фестивалей и прочее. Многим выпускникам курса удалось собрать сладкий урожай с этого спектакля. Я, как часто это и сейчас со мной происходит, настолько воодушевляюсь работой и возможностью воплощения своих идей, что забываю поинтересоваться о гонораре, авторских и других формах финансовых вознаграждений, “Клоп” был одним из первых моих спектаклей и, захлестнутая радостью работы, я совершенно случайно узнала, что все авторы “Клопа”, кроме меня, получают гонорар от проката спектакля в бесконечных зарубежных турах. “Клоп” был весь прошит моей хореографией, придумками и главное – умениями, которыми молодые актеры, выпускники института, напитались на бесконечных наших репетициях и занятиях. Попытка аккуратно поинтересоваться о возможных причитающихся мне авторских суммах встретила раздраженно-унизительную реакцию владельцев спектакля, набросившихся на меня с классическим вопросом: “Кто вы вообще такая?” Да, действительно, мне было 25 лет, и в таблице статусных рангов я тогда была на последней снизу позиции, от меня отмахнулись, испугавшись еще одного “рта” у сладкого пирога.

Эта история послужила мне отличным уроком на будущее. Почему всегда, чтоб что-либо понять, надо получить негативный опыт, свой собственный опыт и ничей больше?.. С тех пор я стала особо внимательна к творческим договоренностям и заключениям контрактов, хоть и осевшая во мне с советских времен неловкость разговора о деньгах не выправляется никаким опытом и никакими случающимися неприятностями. Отношение к деньгам у нас, советских граждан, воспитывалось совершенно определенным образом: не претендовать, не просить, не надеяться, радоваться любимой работе и быть благодарной, что тебе она дана, – как же долго и мучительно приходилось и приходится вымывать из собственного сознания эти впитанные с детства установки.