Страница 48 из 69
Ахилл заметил перемену. Он сказал: — Пришло время выйти на поле боя. Троянцы, боюсь, уже думают, что мы их боимся, — он вырвал из ножен ярко вспыхнувший на солнце меч. — Кто из вас убедит их в обратном?
Раздались одобряющие крики, сопровождаемые лязганьем — люди разбирали брошенное было оружие, брались за копья. Убитого подняли и унесли, и все сказали, что он всегда только мутил воду. Ахилл спустился с помоста и, отвесив Агамемнону приличествующий поклон, ушел. Царь Микен не сказал ничего. Но я видел, как он еще долго следил глазами за Ахиллом.
После едва не вспыхнувшего бунта Одиссей придумал, как держать людей относительно занятыми — взялись строить гигантскую ограду, тянущуюся вокруг всего лагеря. Десять миль — такова была ее длина, она призвана была отгородить шатры и корабли от равнины. У основания должен был быть ров, утыканный острыми кольями.
Когда Агамемнон оповестил всех об этих планах, я был уверен, что люди сразу разгадают уловку. За все годы войны ни разу не случилось так, чтоб опасности подверглись лагерь и корабли, каким бы ни был натиск троянцев. Да и, кроме всего, кто бы мог живым миновать Ахилла?
Но вперед выступил Диомед, восхваляя план и пугая людей описанием набегов и сцены горящих кораблей. Последнее было самым действенным — без кораблей мы не могли вернуться домой. Так что глаза людей загорелись рвением. И пока они, взявши топоры и мерные рейки, устремились в лес, Одиссей отыскал настоящего зачинщика — Терситом звали его, — и избил его до беспамятства.
Это было концом бунтов под Троей.
После этого все изменилось, то ли из-за работ над стеной, то ли от облегчения после того, как угроза насилия миновала. Все мы, от последнего солдата до самого высокого военачальника, стали считать Трою чем-то вроде дома. Наше вторжение стало обыденностью, почти ремеслом. Ранее мы жили как пришлецы из других земель, устраивали набеги и жгли селения. Теперь же мы начали строиться, и строили не только стену, но и что-то вроде городских строений — кузню, загоны для захваченного в селениях скота и даже гончарню. В последней владевшие гончарным ремеслом пытались заменить хоть чем-то разбитую посуду — большинство из того, что мы взяли с собой, треснуло и протекало от небрежного обращения. Да и все, чем мы пользовались теперь, было переделано, перелицовано, залатано и заклепано. Лишь личное оружие царей оставалось блестящим как новенькое.
Да и люди перестали выглядеть воинами, скорее поселянами. Все, кто отплывал от Авлиды как критяне, киприоты и аргивяне, теперь стали просто греками, будто племена сплавились в котле под девизом отличности от троянцев, делясь пищей и женщинами, одеждой и рассказами о битвах; отличия между ними сглаживались. На поколения вперед не будет войн меж теми, кто был вместе под Троей.
Даже я не стал исключением. В течение всего этого времени — шесть, семь лет, в которые я все более времени проводил в шатре Махаона и все менее с Ахиллом на поле боя, — я хорошо узнал многих людей. Все хоть раз да попадали в шатер лекаря, пусть и по причине всего лишь сломанного пальца или вросшего ногтя. Даже Автомедон как-то пришел, прикрывая рукой кровоточащий ужасный ожог. Мужчины брюхатили рабынь и приводили их с раздутыми животами, и мы принимали нескончаемых орущих младенцев, а потом лечили, когда они становились старше.
И приходили в шатер не только простые воины — со временем я также узнал и царей. Нестор, которому в конце дня непременно требовался подогретый сироп с медом от кашля, Менелай и опийная настойка от головной боли, больной желудок Аякса. Меня трогало то, насколько они доверяли мне, с какой надеждой обращались ко мне в поисках на облегчение. Я начинал любить их, вне зависимости от того, сколь неприятны они были во время военных советов.
Я заслужил уважение, свое место в лагере. Меня звали, зная мои быстрые руки и то, что я старался причинить как можно менее боли. Все реже Подалирий вступал на смену своему брату — когда в шатре не было Махаона, его место занимал я.
Теперь я, удивляя Ахилла, окликал знакомых, пока мы прогуливались по лагерю. Мне всегда приятно было видеть, как они приветливо махали мне в ответ, указывали на шрамы от удачно затянувшихся ран.
Когда мы миновали их, Ахилл качал головой. — Как ты только их всех помнишь? Клянусь, для меня они все на одно лицо.
Я же смеялся и указывал ему на них. — Вон Сфенел, колесничий Диомеда. А это Подарк, чей брат, помнишь, первым пал в войне.
— Слишком их много, — сказал он. — Насколько проще, если они просто будут помнить меня.
Кружок, который собирался у нашего очага, поредел, так как женщины одна за другой обзаводились мирмидонянами-любовниками, которые потом становились мужьями. Более они не нуждались в нашем огне, обзаводясь собственным. Мы радовались. Смех, голоса страсти и удовольствия, звучащие в ночи, и даже надутые животы — мирмидоняне довольно улыбались, — все это было во благо, словно золотые стежки их счастья окаймляли наше.
Со временем осталась одна Брисеида. Она не заводила любовников, хоть красота ее и привлекала очень многих мирмидонян. Вместо этого она стала кем-то вроде всеобщей тетушки — со сластями и любовными снадобьями, и платком для утирания слез. Именно такими я помню наши вечера под Троей — мы с Ахиллом рядом друг с другом, улыбающийся Феникс, Автомедон, сыпящий бесконечными шуточками, и Брисеида с ее загадочным взглядом и звенящим смехом.
Я проснулся до рассвета, ощутив прохладное дуновение утреннего ветерка. Был день празднеств, приношение первых плодов богу Аполлону. От Ахилла, лежащего рядом, веяло теплом, его обнаженное тело отяжелело ото сна. В шатре было очень темно, но я мог разглядеть его лицо, сильную линию челюсти и нежный изгиб брови. Я захотел, чтоб он пробудился и открыл глаза. Тысячи тысяч раз я видел это, но никогда не уставал смотреть вновь и вновь.
Моя рука легко легла на его грудь, лаская мышцы. Мы оба возмужали, стали сильнее с того дня в белом шатре посреди поля. Порой я с изумлением ловил собственное отражение. Я теперь выглядел вполне мужчиной, широкоплечим как отец, но много выше.
Он вздрогнул под моей рукой, и я ощутил, как во мне просыпается желание. Я отбросил прочь покрывало, желая видеть его всего. Потянулся и прижался губами к его коже, покрывая нежными поцелуями его грудь и спускаясь к животу.
Рассвет просочился в отвор шатра. Стало светлее. Я поймал то мгновение, когда он проснулся и узнал меня. Наши руки сомкнулись, ладони прошлись путями, хожеными великое множество раз, и все же каждый раз это было внове.
Некоторое время спустя мы встали и позавтракали. Откинули полог шатра, впуская свежий воздух, он приятно обвеял влажную кожу. В открытый отвор мы видели снующих по лагерю в повседневных заботах мирмидонян. Видели, как промчался к морю купаться Автомедон. Видели само море, влекущее и по-летнему нагретое солнцем. Моя рука привычно лежала на его колене.
Она не вошла в отвор. Она просто появилась в самой середине шатра, где за миг до того было пусто. Я коротко выдохнул и быстро убрал руку. Зная, что это глупо — она была богиней и могла видеть нас когда пожелает.
— Матушка, — приветствовал ее Ахилл.
— Мне было дано предупреждение, — слова вырывались, будто злые укусы острого совиного клюва, терзающие кость. В шатре было сумеречно, но кожа Фетиды сияла ярким холодным светом. Я видел каждую черточку ее лица, каждую складку ее блестящего одеяния. Так много времени прошло с тех пор, как я видел ее на Скиросе. С тех пор я изменился, набрал силы, вырос, у меня росла борода, которую приходилось сбривать. Но она оставалась прежней. Уж конечно, она-то не менялась.
— Аполлон гневается и собирается выступить против греков. Ты сегодня принесешь ему жертву?
— Принесу, — сказал Ахилл. Мы всегда приходили на празднества, где обязательно перерезались глотки и вытапливался жир жертвенных животных.