Страница 1 из 69
Мадлен Миллер
Песнь об Ахилле
Глава 1
Отец мой был царем и сыном царей. Был он невысок, как и большинство из нас, и сложен по-бычьи, одни плечи. Он взял в жены мою мать, когда ей было четырнадцать и жрицы поклялись, что она зрела достаточно, чтоб иметь потомство. Удачный выбор: она единственный ребенок, все владение ее отца достанется ее мужу.
Он до самой свадьбы не знал, что она — дурочка. Ее отец тщательно прятал ее под покрывалом до самого часа обряда, и мой отец все над этим посмеивался. Будь она и уродиной, всегда ведь оставались служанки и мальчики-слуги. Когда, наконец, покрывало было снято, моя мать, рассказывали, улыбалась. Вот так и поняли, что она очень глупа. Невесты-то обычно не улыбаются.
Когда родился я, мальчик, отец вырвал меня из ее рук и передал няньке. Из жалости повитуха дала моей матери держать вместо меня подушку. Мать прижала подушку к себе. Кажется, она не заметила подмены.
Очень скоро во мне разочаровались — маленький, хрупкий. Я не был быстроног, не был силен, не умел петь. Лучшее, что можно было сказать обо мне — я не был подвержен болезням. Простуды и колики, постигавшие моих сверстников, обходили меня стороной. Только это и настораживало отца. Не подменыш ли я, нечеловеческое дитя? Он супил брови, наблюдая за мной. Руки мои дрожали, когда я ощущал его взгляд. И была еще мать, у которой вечно вино проливалось из полуоткрытого рта.
Мне пять лет; наступает черед моего отца устраивать игры. Люди собираются даже из самих Фессалии и Спарты, и наши хранилища полнятся их золотом. Сотни слуг двадцать дней трудятся, утаптывая дорожки для бегов и очищая их от камней. Мой отец решил устроить лучшие игры своего времени.
Я помню соревнования бегунов, блестящие от масла тела цвета ореха, потягивающиеся, разминаясь, на дорожке для бегов под лучами солнца. Все вместе, вперемешку — широкоплечие мужи, безбородые юнцы и мальчики; мускулистые сильные икры.
Был убит бык, пролив свою кровь в пыль и в чаши темной бронзы. Он шел к смерти спокойно — хорошее предзнаменование для предстоящих игр.
Бегуны собирались перед помостом, где сидели отец и я в окружении тех наград, которые должны быть розданы победителям. Там были золотые чаши для смешивания вина и воды, чеканные бронзовые треножники, ясеневые копья с наконечниками из лучшего железа. Однако настоящую награду я держал в руках — венок из серо-зеленых листьев, свежесрезанных и отполированных до блеска моими пальцами. Отец неохотно дал мне его. Он успокаивал себя тем, что все, что мне нужно с ним делать — это держать венок.
Самым младшим мальчикам бежать первыми, и они, шаркая ногами по песку, ждут знака жреца. Они едва начали расти, вытягиваться, кости длинны и тонки, резко выделяются под упругой кожей. Мой взгляд останавливает светловолосая головка среди дюжин темных взъерошенных макушек. Подаюсь вперед, чтоб разглядеть получше. Волосы медово отблескивают в солнечных лучах, и в них мерцает золото — тонкий венец царевича.
Он ниже остальных и еще сохраняет детскую округлость, тогда как другие ее уже переросли. Волосы его длинны и схвачены кожаным шнуром, они светятся на темной от загара коже его спины. Лицо его, когда он поворачивается, серьезно как у взрослого мужа.
Когда жрец ударяет посохом в землю, он проскальзывает сквозь густую толпу старших мальчишек. Он двигается легко, его пятки сверкают ярко-розовым, как язычки. Он побеждает.
Я гляжу, как отец берет венок с моих колен и увенчивает его; листья кажутся почти черными на его золотых волосах. За ним приходит его отец, Пелей, улыбающийся и гордый. Царство у Пелея меньше нашего, но поговаривают, что его жена богиня, и его народ любит его. Мой же отец поглядывает на Пелея с завистью. Жена у него дурочка, а сын слишком медлителен, чтоб бежать даже с самыми младшими. Отец поворачивается ко мне.
— Вот каким должно быть сыну.
Мои руки кажутся опустевшими без венка. Я смотрю, как царь Пелей обнимает сына. Я вижу, как мальчик подбрасывает венок и ловит его. Он смеется, и его лицо светится радостью победы.
Кроме этого, моя тогдашняя жизнь вспоминается лишь урывками — отец, сурово хмурящийся на троне, затейливо вырезанная игрушечная лошадка, которая мне нравится, моя мать на берегу, глядящая на Эгейское море. В этом последнем воспоминании я швыряю для нее камешки, они прыгают, — «плюх-плюх-плюх», — по глади моря. Ей, кажется, нравится смотреть, как рябь рассасывается, возвращаясь в морскую гладь. А может, ей нравится само море. На ее виске звездчатое пятно, белое как кость — шрам, ее отец ударил ее когда-то рукоятью меча. Пальцы ее ног торчат из-под песка, куда она их закапывает, и я стараюсь не задеть их, когда разыскиваю камешки. Выбираю один и с силой пускаю, радуясь, что уж это-то мне удается. Это мое единственное воспоминание о матери, столь прекрасное, что я почти уверен — я сам его придумал. И в самом деле, не похоже, чтобы мой отец позволил нам побыть наедине, дураку сыну с дурочкой женой. И где это мы были? Я не могу опознать того побережья, линии берега. Много чего случилось с тех пор.
Глава 2
Меня призвали к царю. Помню, как мне это претило — долгий путь по бесконечной тронной зале. Перед троном на каменных плитах я преклонил колени. У иных из царей были в заводе коврики для колен тех посланников, кому предстоял долгий рассказ. Но у моего отца такого обычая не было.
— Дочь царя Тиндарея наконец на выданье, — сказал он.
Это имя было мне знакомо. Тиндарей был царем Спарты и владел обширными наделами плодородных южных земель, чему мой отец завидовал. Я слышал и о дочери его, ее называли прекраснейшей из женщин наших земель. Ее матерью Ледой овладел однажды Зевс, сам царь богов, принявший облик лебедя. Девять месяцев спустя чрево ее произвело на свет две пары близнецов — Клитемнестру и Кастора, чад ее смертного супруга, и Елену и Полидевка, сияющих лебедят бога. Но боги, как всем известно, плохие родители; как и ожидалось, Тиндарей признал своими детьми всех четверых.
Я ничего не ответил отцу, услышав эту новость. Подобное известие ничего не значило для меня.
Отец прочистил глотку кашлем, гулко отдавшимся в тишине покоя. — Было бы хорошо заполучить ее в нашу семью. Ты посватаешься к ней. — Кроме нас, в зале никого не было, потому то, как я фыркнул в изумлении, уловили лишь его уши. Моя неловкость была понятна без слов. Отец и сам знал все, что я мог ему возразить: что мне всего девять, я невзрачен, неуспешен и что меня это не занимает.
Мы выехали следующим утром, с большим грузом даров и провизией для поездки. Воины сопровождали нас в своих лучших доспехах. Не много я запомнил из поездки — она прошла по сельским дорогам, не оставившим у меня никаких впечатлений. Во главе кавалькады мой отец диктовал все новые приказы писцам и посланникам, которые разъезжались в разные стороны. Я смотрел вниз, на кожаные поводья, разглаживал их поверхность большим пальцем. Я не мог понять, зачем я здесь. Как и многое из того, что делал мой отец, это было для меня неясно. Ослик мой покачивался, и я покачивался вместе с ним, радуясь, что хоть это отвлекает.
Мы оказались не единственными, кто приехал свататься в дом Тиндарея. Стойла были полны лошадей и мулов, с которыми возились слуги. Отец, казалось, был недоволен долгим ожиданием, я видел, как он, хмурясь, проводил рукой по камням очага в наших покоях. Я привез из дома игрушку, лошадку, чьи ноги могли двигаться. Я поднял ее копыто, представляя, что еду на ней, а не на своем ослике. Один из солдат сжалился надо мной и одолжил мне игральные кости. Я стучал ими по полу, пока они не легли шестерками.
Наконец, пришел день, когда мой отец велел мне тщательно вымыться и причесаться. Он заставил меня переменить тунику, затем еще раз переменить. Я послушался. Я не ощущал разницы между пурпурным с золотом и пунцовым с золотом. Не ощущали этого и мои дрожащие колени. Отец выглядел могучим и суровым, его черная борода скрывала половину лица. Дары, которые мы привезли Тиндарею, были наготове — чеканная золотая чаша для смешивания вина и воды, с изображением истории царевны Данаи. Зевс вошел к ней в образе золотого дождя, и она родила ему Персея, убийцу Горгоны, лишь Гераклу уступающему среди других героев. Отец подал чашу мне. — Не опозорь нас, — сказал он.