Страница 49 из 69
— Ты должен принести жертву, — сказала она. Взгляд ее был устремлен на Ахилла, меня она словно не видела. — Гекатомбу. — Величайшее из наших жертвоприношений, сотня овец или коров. Лишь самые богатые и могущественные могли позволить себе такое беспримерное благочестие. — Что бы ни делали остальные, ты сделай это. Боги выбирают, на чьей стороне им быть, и ты не должен вызывать их гнев.
Потребуется почти целый день, чтобы забить их, и лагерь не менее недели будет пахнуть как бойня. Но Ахилл кивнул. — Мы так и сделаем, — пообещал он.
Ее губы крепко сжались, два алых росчерка, словно края открытой раны.
— Еще одно, — сказала она.
Даже несмотря на то, что она на меня не смотрела, она была пугающей. За ней вставала целая вселенная, полная могучими и гневными божествами и тысячью грозящих опасностей.
— Что же?
Она заколебалась и страх сжал мое горло. То, что способно заставить богиню замолчать, должно быть воистину пугающим.
— Пророчество, — сказала она. — Лучший из мирмидонян падет прежде чем минуют два года.
Лицо Ахилла было застывшим, застывшим каменно. — Мы знали, что это грядет, — сказал он.
Короткое покачивание ее головы. — Нет. В пророчестве сказано, что ты все еще будешь жив, когда это случится.
Ахилл нахмурился. — И что, по-твоему, это значит?
— Я не знаю, — сказала она. Ее глаза были сейчас огромными черными омутами, разверзшимися так широко, будто она желала поглотить его, вернуть его в свое чрево. — Я боюсь обмана. — Хорошо известно, что богини Судьбы любят такие загадки, неясные и темные, пока последний кусочек головоломки не ляжет на место. А потом становящиеся до горечи ясными.
— Будь осторожен, — сказала она. — Береги себя.
— Буду осторожен, — ответил Ахилл.
Меня она словно и не видела, не замечала моего присутствия, но вот ее взгляд упал на мое лицо, и она поморщилась, будто от смрада. И снова взглянула на него. — Он тебя не стоит. И никогда не стоил.
— В этом мы не достигнем согласия, — отвечал Ахилл. Так, как, должно быть, отвечал множество раз до того.
Она издала низкий протестующий звук, затем исчезла. Ахилл повернулся ко мне. — Она боится.
— Я знаю, — сказал я. Сглотнул, стараясь избавиться от ужаса, комком подкатившего к горлу.
— Как ты думаешь, кто это «лучший из мирмидонян»? Если уж я исключаюсь.
Я вспомнил поочередно всех наших военачальников. Подумал про Автомедона, который стал верным и надежным соратником Ахилла на поле битвы. Но лучшим назвать его я не мог.
— Я не знаю, — сказал я.
— Не думаешь ли ты, что речь о моем отце? — спросил он.
Пелей, оставшийся во Фтии; сражавшийся с Гераклом и Персеем. Известный своими храбростью и благочестием, пусть это и не войдет в предания и не останется в веках. — Возможно, — признал я.
Мы помолчали. Затем он сказал: — Полагаю, мы скоро узнаем это.
— Это не ты, — ответил я. — По крайней мере не ты.
В тот день мы совершили жертвоприношение, как велела его мать. Мирмидоняне разожгли на алтаре большой огонь, и я держал чаши с кровью, пока Ахилл перерезал глотку за глоткой. Мы сожгли лучшие части туш вместе с ячменем и плодами граната, и лучшим вином увлажнили угли. Аполлон гневается, сказала она. Один из самых могущественных из наших богов, со стрелами, что способны остановить человеческое сердце, стремительными как лучи солнца. Я никогда не отличался благочестием, но в тот день я возносил моления Аполлону так рьяно, что мог бы соперничать в этом с Пелеем. И кем бы ни был лучший из мирмидонян, я попросил милости божества и для него.
Брисеида попросила меня научить ее лекарскому искусству и пообещала взамен поделиться знаниями о местных травах, жизненно необходимых при том, что запасы Махаона истощались. Я согласился и провел с нею множество дней в лесу, отодвигая низко свешивающиеся ветви и пробираясь в сырые лощины за грибами, нежными и мягкими как ухо младенца.
Иногда в те дни ее рука случайно касалась меня, и тогда она взглядывала на меня и улыбалась, и капли росы стекали по ее волосам, словно жемчужинки. Ее длинная юбка была поддернута почти до коленей, открывая ее ноги, стройные и сильные.
В одни из таких дней мы остановились перекусить. Разложили на тряпице хлеб и сыр, полоски сушеного мяса, а воду зачерпнули из ручья. Была весна, и вокруг нас пробуждалась плодоносная природа Анатолии. В пару недель земля успевала расписать себя яркими красками всех цветов, успевал взорваться цветом каждый бутон, вырваться наружу каждый росток. А затем буйство утихало, и земля готовилась к более тихой и спокойной летней работе. Это была моя любимейшая пора года.
Я, конечно, должен был догадаться. Возможно, вы сочтете меня глупцом, раз я этого не сделал. Я рассказывал ей какую-то историю — кажется, что-то о Хироне, — и она слушала, и ее глаза былы темны, как та земля, на которой мы сидели. Я закончил, но она продолжала молчать. В том не было ничего необычного — она всегда была молчалива. Мы сидели рядом, наклонясь друг к другу, будто заговорщики. Я мог ощутить даже запах фруктов, которые она ела, я мог ощутить запах розового масла, которое она выжимала для других девушек и которое еще оставалось на ее пальцах. Она так мне дорога, думал я. Ее серьезное личико и глубокие глаза. Я представлял ее девочкой, с царапинками от лазания по деревьям, с худыми руками и ногами, будто несущими ее над землей во время бега. Хотел бы я видеть ее в ту пору, хотел бы, чтоб она жила в доме моего отца, чтоб бросала камешки вместе с моей матерью. Я почти видел ее там, в той части воспоминаний, что пряталась на краю сознания.
Ее губы коснулись моих. Я был так удивлен, что не шелохнулся. Губы ее были мягки и целовали робко. Глаза были так нежно прикрыты. Едва ли не по привычке я приоткрыл рот навстречу поцелую. Так прошел миг, и земля под нами источала аромат цветов. Затем она отстранилась, опустила глаза, ожидая приговора. Кровь стучала у меня в ушах, однако совсем не так, как заставлял ее стучать Ахилл. Скорее это было изумление и страх повредить ей. Я положил свою руку на ее.
Она все поняла. Почувствовала по тому, как я взял ее за руку, по тому, как смотрел на нее. — Прошу простить меня, — прошептала она.
Я покачал головой, но так и не смог придумать, что еще сказать.
Ее плечи вздрогнули как опавшие крылья. — Я знаю, что ты любишь его, — сказала она, слегка запинаясь перед каждым словом, — Я знаю. Но я подумала, многие… имеют и жен, и любовников.
Личико ее стало таким униженно печальным, что я не смог далее молчать.
— Брисеида, — сказал я, — если бы я когда-либо решился взять себе жену, ею стала бы ты.
— Но ты не желаешь брать жену.
— Нет, — сказал я — настолько мягко, насколько смог.
Она кивнула и снова опустила глаза. Я слышал ее медленное дыхание, легкую дрожь в ее груди.
— Прошу простить, — сказал я.
— А ты никогда не хотел детей? — спросила она.
Вопрос меня изумил. Я до сих пор ощущал себя ребенком, хоть в моем возрасте многие становились родителями и не по одному разу.
— Не думаю, что гожусь в родители, — сказал я.
— Не верю, — ответила она.
— Я и сам не знаю. А ты знаешь?
Я задал вопрос как бы между прочим, но кажется, это ее вдохновило. — Возможно, — сказала она. И тогда, слишком поздно, я понял, о чем она меня просила. Я зарделся, ошарашенный своим легкомыслием. И оробевший. Я собирался было сказать хоть что-нибудь, поблагодарить ее, наверное.
Но она уже встала и отряхивала свое платье. — Пойдем?
Ничего не оставалось, как встать и присоединиться к ней.
В ту ночь я никак не мог выкинуть это из головы — дитя Брисеиды и мое. Я видел неуверенно ступающие ножки и темные волосики, и большие, как у матери, глаза. Я видел нас у огня, Брисеиду, меня и малыша, играющего вырезанными мной деревянными фигурками. И в этой идиллии имелась какая-то брешь. Где был Ахилл? Мертв? Или его вообще не существовало? Нет, такой жизнью жить я не мог. Но об этом Брисеида меня и не просила. Она предлагала мне все — и себя, и ребенка, и Ахилла.