Страница 47 из 69
Она кивнула, мягко прокашлялась, как делала всегда, начиная рассказ. — Ее зовут Андромаха, она единственная дочь царя Эетиона из Киликии. Говорят, Гектор любит ее превыше всего.
Впервые он ее увидел, когда приехал на празднество в его царство. Она встретила его и на пиру в тот вечер развлекала его. К концу вечера Гектор попросил у ее отца ее руки.
— Должно быть, она очень красива.
— Люди говорят, она хороша собой, но не лучше других, которых мог найти Гектор. Она более славна добрым нравом и благородным духом. Селяне любят ее, потому что в тяжелые времена она присылает им еду и одежду. Она была беременна, но я о ребенке не слышала.
— А где это Киликия? — спросил я.
— На юг вдоль побережья, отсюда недалеко, если ехать верхом.
— Поблизости от Лесбоса, — сказал Ахилл. Брисеида кивнула.
Позднее, когда остальные разошлись, он сказал: — Мы ходили набегом на Киликию. Знаешь об этом?
— Нет.
Он кивнул. — Я помню этого Эетиона. У него было восемь сыновей. Они старались сдержать нас.
И я все понял по тому, каким затих вдруг его голос.
— Ты убил их. — Целая семья, вырезана полностью.
Он уловил мгновенно промелькнувшее в моем лице отвращение, как я ни пытался его скрыть. Но он мне никогда на лгал.
— Да.
Я знал, что он убивает каждый день, он возвращался, забрызганный их кровью, пятна которой он отмывал перед ужином. Но были мгновения, такие как сейчас, когда я уже не мог этого выносить — когда думал обо всех тех слезах, что были пролиты из-за него за прошедшие годы. И вот теперь Андромаха, а с нею и Гектор скорбели из-за него. Словно весь мир отделял его от меня, хотя сидел он так близко, что я ощущал исходящее от его кожи тепло. Руки его были сложены на коленях, уже загрубевшие от копейного древка, но все же прекрасные. Ни одни руки в мире не могли быть столь же нежны — и столь же смертельны одновременно.
Над нашими головами звезды заволокло тучами. Воздух отяжелел — верно, ночью будет гроза. Дождь будет проливным, он наполнит землю, пропитает насквозь, и вода выступил наверх, устремится с вершин гор вниз, сметая все на своем пути — животных, дома, людей.
Он и сам — такой же поток, подумал я.
Голос его разорвал тихий ход моих мыслей. — Одного сына я оставил в живых, — сказал он. — Восьмого. Чтобы не прервался род.
Странно, как малое добро может показаться великой благодатью. И тем не менее, какой еще воин делал подобное? Убить все семейство — это было достойно похвальбы, это славное деяние, доказывающее, что у тебя довольно сил, чтобы стереть имя с лица земли. Этот выживший сын породит потомков, он передаст им имя своей семьи и расскажет ее историю. Его родные уцелеют, если не в жизни, то хотя бы в памяти.
— Я рад, — сказал я от всего сердца.
Поленья в костре затянулись седой золой. — Странно, — сказал он. — Я всегда говорил, что мне Гектор не причинил зла. Но теперь он не может сказать того же про меня.
Глава 24
Годы шли, и один солдат из войска Аякса начал жаловаться на то, сколь долго длится война. Сперва его не слушали — человек тот был чудовищно безобразен, и знали его за отъявленного негодяя. Но он становился все красноречивее. Четыре года, говорил он, и никакого просвета. Где сокровища? Где женщина? Когда мы отплываем домой? Аякс отвесил ему затрещину, но тот не угомонился. Видите, дескать, как с нами обращаются?
Мало-помалу его слова ширились от лагеря к лагерю. Год выдался плохим, мокрым и не благоприятствовал для сражений. Раны, да и простые потертости заражались и гнили. Острожалых мух прилетало столько, что части лагеря, где они налетали, казались укрытыми дымным облаком.
Угрюмые и раздраженные, люди сгрудились вокруг агоры. Сперва ничего не делая, лишь собираясь небольшими группками и перешептываясь. Потом тот солдат, с которого все началось, объединил их, и голоса зазвучали громче.
Четыре года!
Откуда известно, что она все еще там? Кто-нибудь ее видел?
Трою нам никогда не взять.
Нам стоит просто прекратить войну.
Агамемнон, услышав, приказал выпороть крикунов. Но на следующий день их стало вдвое больше, и среди них немало микенцев.
Агамемнон послал вооруженный отряд разогнать их. Люди разбежались, но стоило отряду уйти, они собрались вновь. В ответ Агамемнон приказал фаланге охранять агору весь день. Но то была тяжкая служба — палило солнце, и мух там было более всего. К концу дня фаланга заметно поредела, а число бунтовщиков значительно увеличилось.
Агамемнон послал соглядатаев выследить жалобщиков — эти люди были схвачены и высечены. На следующее утро несколько сотен людей вообще отказались сражаться. Некоторые отговаривались нездоровьем, некоторые и вовсе ничем не отговаривались. Слух о том прошел повсюду, и еще больше людей внезапно заболели. Они кучей побросали мечи и щиты на помост и окружили агору. Когда Агамемнон попробовал пройти туда, люди встали живой стеной, сплетя руки, и даже не шелохнулись.
Отвергнутый собственной агорой, Агамемнон сперва покраснел, а потом и побагровел лицом. Костяшки его пальцев, сжимающих скипетр, побелели. Когда один из стоящих перед ним плюнул ему под ноги, Агамемнон поднял скипетр и с силой опустил на его голову. Все мы услышали треск ломающейся кости. Человек упал.
Не думаю, что Агамемнон намеревался ударить его столь сильно. Он словно закаменел, не в силах двинуться и уставившись на тело у своих ног. Кто-то откатил тело прочь — половина черепа была смята, такова была сила удара. Новость распространилась со скоростью огня. Многие обнажили кинжалы. Я услышал, как Ахилл что-то пробормотал, а затем отошел от меня куда-то.
На лице Агамемнона постепенно проступало осознание своей ошибки. Он беспечно оставил верных телохранителей позади себя и теперь был в окружении. Помочь ему не могли, даже если бы хотели. Я затаил дыхание, уверенный, что его ждет смерть.
— Мужи Эллады!
Все в удивлении обернулись на крик. Ахилл стоял на верхушке кучи щитов, сброшенных на помост. Он выглядел героем, лучшим до самых кончиков ногтей — сильный и прекрасный; лицо его было необычайно серьезным.
— Вы гневаетесь, — сказал он.
Это привлекло их внимание. Они гневались. Необычным было то, что полководец признавал за своим войском право это чувствовать.
— Скажите же, что вызвало ваш гнев, — сказал он.
— Мы хотим уйти! — раздались голоса из середины толпы. — Эта война безнадежна!
— Военачальник лгал нам!
После этого возгласа раздалось одобрительное бормотание.
— Уже четыре года! — этот выкрик был самым злобным. Я не мог винить их. Для меня эти годы были облегчением, временем, вырванным из рук несчастливой судьбы. Но для них это было время, украденное у их жен и детей, у их семей и дома.
— Вы вправе задавать такие вопросы, — сказал Ахилл. — Вам кажется, что вас провели — ведь вам обещали победу.
— Да!
Я видел как лицо Агамемнона словно свело судорогой от ярости. Но он был окружен толпой, он не мог говорить, как не мог и освободиться.
— Скажите же, — проговорил Ахилл, — полагаете ли вы, что Аристос Ахайон станет сражаться в безнадежной войне?
Люди молчали.
— Итак?
— Нет, — подал голос кто-то.
Ахилл величественно кивнул. — Нет. Я бы не стал, и клянусь в том самой торжественной из клятв. Я здесь, потому что верю в нашу победу. И я останусь до конца.
— Тебе-то хорошо, — раздался еще один голос. — А если кто-то желает уйти?
Агамемнон приготовился ответить, и я легко мог представить, что он скажет. «Ни один не уйдет! Дезертиры будут казнены!» Но ему повезло, что Ахилл опередил его.
— Вы вольны уйти, когда пожелаете.
— Вольны? — раздались голоса.
— Разумеется. — Он помолчал, потом улыбнулся самой дружеской улыбкой. — Но я тогда заберу себе ваши доли сокровищ, когда мы возьмем Трою.
Я ощутил напряжение, повисшее в воздухе после его слов, а потом раздались одобрительные смешки. Царевич Ахилл говорил о сокровищах, которые должно было захватить, и вот тут в дело вступала алчность.