Страница 44 из 69
Лязгающей, клубящейся массой устремились вперед и мы. Так проходили обычно сражения — неудержимый бег навстречу друг другу и стычка с врагом на полпути. В случае удачи была возможность сразу же смять их ряды.
Наши ряды скоро смешались, кто-то кого-то обогнал, рвясь вперед в жажде славы, жажде убить своего первого настоящего троянца. На полпути к вражеским рядам уже не было рядов, не было даже отрядов отдельных царей. Мирмидоняне далеко обогнали меня, и я оказался среди длинноволосых спартанцев Менелая, их тела были натерты маслом и волосы заплетены для битвы.
Я бежал, доспехи бряцали, дыхание стало перехватывать, земля сотрясалась от топота и рев становился все слышнее. Я не видел Ахилла, не видел бегущих за мной. Все, что я мог — стиснуть свой щит и бежать вперед.
Передние ряды сошлись в схватке, взорвавшись лязгом бронзы, криками и разлетающимися ошметками кожи и крови. Бурлящая масса людей, воплей поглощала ряд за рядом, словно Харибда. Я видел, как разеваются рты в крике, но самих криков не слышал. Был лишь грохот, с каким щит ударялся в щит и бронза сталкивалась с деревом копейных древков.
Спартанец рядом со мной вдруг рухнул — копье пронзило его грудь. Я закрутил головой, выискивая метнувшего копье, но ничего не разглядел в круговерти сражающихся. Опустился к спартанцу, чтобы закрыть его глаза и прочесть краткую молитву, и меня едва не стошнило, когда я увидел, что он все еще жив и хрипит, умоляюще гладя на меня.
Рядом со мной послышался грохот — я оцепенел, увидев Аякса, который своим гигантским щитом, словно битой, крушил тела и головы. Под его ударом треснуло колесо троянской колесницы и юноша вылетел из ее бока, окровавленно щерясь, словно пес. Мимо пронесся Одиссей, пытаясь удержать разбегающихся лошадей. Спартанец вцепился в меня, его кровь лилась мне на руки. Рана оказалась слишком глубокой, ничего нельзя было поделать. И когда свет, наконец, померк в его глазах, я почувствовал облегчение. Дрожащими пальцами я закрыл ему глаза.
С трудом поднялся я на ослабевшие ноги; равнина словно качалась и выскальзывала из-под меня. Я ничего не мог хорошенько разглядеть — слишком много движения, вспышек солнца на доспехах, оружии и коже.
Ахилл появился словно из ниоткуда. Он был весь в кровавых брызгах, тяжело дышал, лицо пылало, а копье окрасилось красным до того места, где он держал его. Он улыбнулся мне, потом повернулся и устремился на отряд троянцев. Земля усеялась телами и ошметками доспехов, но ни разу он не остановился и не замедлился. На поле битвы он был единственным, кто не метался лихорадочно по людскому морю, словно корабль, готовый быть поглощенным пучиной.
Я никого не убил, и даже не попытался. К исходу утра, после часов нарастающего хаоса, я едва не ослеп от солнца, руки болели от рукояти копья — которое я использовал более для опоры, чем для угрозы. Шлем, кажется, потихоньку вдавливал мои уши в череп.
Я чувствовал себя так, будто пробежал много миль, но когда глянул под ноги — увидел, что кручусь на одном и том же пятачке, увидел все ту же вытоптанную сухую траву, словно место готовили для танцев. Постоянный страх измучил, опустошил меня, хотя каким-то образом я все время оказывался словно бы в коконе, в странном пустом пространстве, где никого не было и где ничто не могло мне угрожать.
Представьте меру моей растерянности и опустошенности, если лишь к полудню я заметил, что этот кокон был делом рук Ахилла. Он не выпускал меня из виду, сверхъестественным образом угадывая момент, когда во мне обнаруживали удобную мишень. И прежде чем обнаруживший успевал вздохнуть во второй раз, Ахилл убивал его.
Он был чудом, копье за копьем вылетало из его рук, — те, что он с легкостью вытаскивал из упавших наземь тел, чтобы пустить их в новую цель. Снова и снова я видел движение его запястья, обнажающее бледную внутреннюю сторону руки, и то, как двигались под кожей подобные флейте кости. Мое собственное копье лежало, забытое, на земле, пока я смотрел на него. Я даже перестал замечать уродливость смертей, ошметки костей, брызги мозга из разбитых голов, что я потом смывал со своих кожи и волос. Все, что я видел — его красота, поющие движения его членов, быстрое мелькание его ног.
Пришли, наконец, сумерки, и отпустили нас, изможденных и выхолощенных, назад к нашим шатрам, утаскивать туда раненых и убитых. Хороший день, сказали наши цари, похлопывая друг друга по плечам. Благоприятное начало. Завтра продолжим.
И мы продолжали и продолжали. День боя стал неделей, потом месяцем. Потом двумя.
Это была странная война. Не было захватов земли, не забирали пленников. Все лишь ради чести, человек против человека. Со временем появился в этом определенный ритм — мы сражались благопристойные семь дней из десяти, остальное время уходило на пиры и похороны. Ни набегов, ни внезапных нападений. Вожди, сперва окрыленные надеждой на быструю победу, теперь склонялись в сторону долгой осады. Войска обеих сторон были почти равны силами, и проведенные на поле сражения дни не выявляли сильнейшего. Происходило это благодаря воинам со всех концов Анатолии, которые прибывали на помощь Трое, желая прославить свои имена. Не только в наших рядах были мужи, взыскующие славы.
Ахилл просто расцвел. Он шел на бой с легким сердцем, и сражаясь, он улыбался. Не убийства радовали его — он быстро понял, что один на один никто не может тягаться с ним. И даже двое, и трое. Он не находил удовольствия в такой резне, и вот так поодиночке от его рук погибала едва ли половина тех, кого он имел случай убить. Он стремился схватиться с целым ринувшимся ему навстречу отрядом. Там, среди двух десятков кружащихся вокруг него вражеских клинков, он мог по-настоящему сражаться. Он сиял в лучах собственной славы, в своей силе, словно скаковой конь, которого долго сдерживали и наконец-то дали бежать вольно. С непостижимой красотой он сражался один против десяти, пятнадцати, двадцати пяти. Наконец-то делать то, что действительно умеешь.
Мне не пришлось часто ходить с ним в бой, как я того опасался. Чем на дольше это все затягивалось, тем менее требовалось поднимать всех до единого эллинского солдата. Я не был царевичем, которого гнала жажда славы. Не был и солдатом, связанным обязательством, или героем, чьего воинского искусства не доставало войску. Я был изгнанником без всякого положения. И если Ахилл решал оставить меня в лагере, это было только его дело.
И я стал появляться на поле битвы пять дней из семи, потом три дня, а потом и вовсе раз в неделю. И то лишь тогда, когда о том просил меня Ахилл. Что случалось нечасто. В большинстве случаев он отправлялся один и сражался лишь за себя. Но иной раз он уставал от этого одиночества и просил меня присоединиться к нему, стянуть тело пропитанной кровью и потом кожей и вместе с ним лететь по телам павших. Быть свидетелем его чуда.
Иногда, когда я наблюдал за ним, я замечал позади него клочок пространства, куда не заходили ни свои, ни вражеские воины. Совсем рядом с Ахиллом; когда я смотрел на него, он становился светлее, светлее. И почти нехотя я улавливал очертания — женщина, бледная как смерть, ростом выше всех мужей, что кружились вокруг. Как бы ни разлетались вокруг брызги крови, ничто не пятнало ее бледно-серого одеяния. Ее босые ноги, казалось, не касались земли. Она не помогала сыну, в том не было нужды. Лишь следила за ним, как и я сам — огромными темными глазами. Я не мог уловить выражения ее лица — было ли то удовольствие, или скорбь, или ни то, ни другое.
Кроме того раза, когда она обернулась и заметила меня. Ее лицо исказилось отвращением, губы раздвинулись, обнажая зубы. Она зашипела по змеиному и исчезла.
На поле битвы позади Ахилла мои ноги словно окрепли. Я стал различать сражающихся, видеть их по-настоящему, а не только в виде разлетающихся ошметков плоти или застывших безжизненных тел. Из надежной гавани, какой была защита Ахилла, я даже рисковал делать вылазки вдоль линии боя, наблюдая за остальными царями. Ближе всех к нам был Агамемнон, «копьем искусный», всегда окруженный своими вооруженными микенцами. Из этого безопасного укрытия он отдавал приказы и метал копья. И в этом он впрямь был искусен — ему приходилось метать копья через головы двадцати человек.