Страница 37 из 69
Идут дни, лбы хмурятся в беспокойстве. Две недели без ветра — это противоестественно, но Агамемнон ничего не предпринимает. — Я поговорю с матерью, — говорит, наконец, Ахилл. Я сижу в шатре, потея и ожидая, пока он призывает ее. — Это дело рук богов, — бросает он, вернувшись. Но мать не сказала — возможно, не могла сказать, — каких именно.
Мы идем к Агамемнону. У царя кожа красна и раздражена от жары, он зол — на ветер, на беспокойное войско и на всякого, кто хоть как-то старается придумать этому оправдание. — Ты ведь знаешь, что моя мать — богиня, — говорит Ахилл.
Агамемнон отвечает почти звериным рычанием. Одиссей предостерегающе кладет руку ему на плечо.
— Она говорит, что такая погода неестественна. Это боги желают дать нам какой-то знак.
Агамемнону не слишком по нраву это слышать, он бросает на нас сердитый взгляд и велит уйти.
Проходит месяц, изнурительный месяц душных ночей и иссушающих дней. Лица людей налились злобой, но драк больше нет — слишком жарко. Люди лежат в тени и ненавидят друг друга.
Еще месяц. Все мы медленно сходим с ума, задыхаясь под тяжестью неподвижного воздуха. Сколь долго еще это будет продолжаться? Это ужасно — сияющее небо, пригвождающее наших людей к земле, удушающая жара, когда борешься за каждый глоток воздуха. Даже мы с Ахиллом в своем шатре, всегда знающие, чем себя занять — даже мы чувствуем себя опустошенными. Когда это закончится?
И наконец, приходит весть — Агамемнон имел беседу с верховным жрецом Калхасом. Мы его знаем — он мал ростом, оброс кудлатой темной бородой. Некрасивый, с лицом хорька и манерой быстро облизывать языком губы, прежде чем что-то сказать. Но самая отвратительная его черта — глаза. Голубые, ярко-голубые. Когда люди говорят с ним, они смаргивают от его взгляда. Подобное пугает. Ему повезло, что его не убили при рождении.
Калхас уверен, что мы прогневали богиню Артемиду, но чем именно — не говорит. Лишь дает обычный совет — принести обильную жертву. Разумеется, жертвенные животные собраны, приготовлено вино с медом. На следующем собрании Агамемнон уведомляет нас, что он пригласил свою дочь помочь жрецам в проведении обряда. Она жрица Артемиды, самая юная из женщин, когда-либо удостоенных этой чести. Возможно, ей удастся утишить ярость богини.
Затем мы услышали еще кое-что — дочь Агамемнона прибудет из Микен не только лишь для жертвенной церемонии, но и затем, дабы выйти замуж за одного из царей. Свадьба всегда благодатна и угодна богам, возможно, это также поможет.
Агамемнон призывает Ахилла и меня в свой шатер. Его лицо помято и блестит, как у человека, долго лишенного сна. Нос все еще красен от раздражения кожи. Подле него сидит Одиссей, как всегда невозмутимый.
Агамемнон прокашливается. — Царевич Ахилл, я призвал тебя, дабы сделать одно предложение. Возможно, ты уже слыхал, что… — он снова прокашливается. — У меня есть дочь Ифигения. Я желал бы, чтоб она стала твоей женой.
Мы замираем, Ахилл в удивлении приокрывает рот.
Одиссей говорит: — Агамемнон предлагает тебе великую честь, царевич Фтии.
Ахилл преодолевает неловкость и говорит: — Да, и я ему благодарен. — Его взгляд встречается с глазами Одиссея, и я понимаю, о чем он думает — «А как же Деидамия?» Ахилл уже женат, и Одиссей хорошо знает об этом.
Но царь Итаки кивает, легонько, чтоб не заметил Агамемнон. Нам следует притвориться, что царевны Скироса не существует.
— Я польщен той честью, которой ты удостоил меня, — говорит Ахилл, все еще колеблясь. Его взгляд падает на меня, вопрошая.
Одиссей замечает это, как он замечает все. — К сожалению, у вас будет всего одна брачная ночь, прежде чем она отбудет назад. Разумеется, и за одну ночь многое может случиться, — он улыбается. Кроме него, не улыбается никто.
— Полагаю, свадьба — дело благое, — медленно говорит Агамемнон. — Благо для наших родов, благо для наших людей. — Он избегает встречаться с нами взглядом.
Ахилл ожидает моего ответа, если я пожелаю, он откажет. Ревность вспыхивает, но лишь на миг. Всего одна ночь, думаю я. Это поможет ему обрести почет и высокое положение, и примирит с Агамемноном. Это ничего не значит. Я киваю — легонько, как Одиссей прежде.
Ахилл протягивает руку. — Я принимаю твое предложение, Агамемнон. Я с радостью назову тебя тестем.
Агамемнон берет руку юноши. И в то время, как он это делает, я замечаю, что глаза его холодны и почти печальны. Позднее я еще вспомню об этом.
Он снова прокашливается. — Ифигения, — говорит он, — хорошая девушка.
— Уверен, что это так, — отвечает Ахилл. — Для меня честь назвать ее своей женой.
Агамемнон кивает нам на прощание, и мы уходим. Ифигения. Легкое имя, в нем цокот козьих копыт по скалам, быстрый, живой, радостный.
Несколькими днями позднее она прибыла вместе с микенской охраной — ее составляли те, кто уже не годен был идти на войну. Когда ее повозка ехала по каменистой дороге к нашему лагерю, солдаты вовсю глазели на нее. Они уже давно не видели женщин. Они пялились на ее шею, на изгиб ее стоп, на ее руки, разглаживающие свадебное одеяние. Ее карие глаза вспыхивали волнением — она ведь прибыла выйти замуж за лучшего из греков.
Свадьба должна была состояться на рыночной площади, на квадратном деревянном возвышении, позади которого располагался алтарь. Колесница подъехала ближе, миновала клубящуюся толпу людей. Агамемнон стоял на возвышении, сопровождаемый Одиссеем и Диомедом. И Калхас также был тут. Ахилл, как надлежит жениху, ожидал чуть поодаль.
Ифигения легко сошла со своей колесницы и ступила на деревянный помост. Она была совсем юной, едва достигла четырнадцати, и в ней сочеталась величавость жрицы и детская восторженность. Она обняла отца, взлохматила пальцами его волосы, что-то прошептала ему и засмеялась. Я не видел его лица, но руки, обнимавшие ее, словно вдруг отяжелели.
Одиссей и Диомед шагнули вперед, улыбаясь, и поклонились, приветствуя ее. Она ответила учтиво, но явно выражая нетерпение. Взгляд ее искал будущего супруга, которому она была обещана. Она нашла его легко, и взгляд ее скользнул по его золотым волосам. Она улыбнулась увиденному.
Под ее взглядом Ахилл вышел вперед, навстречу ей. Он стоял на самом краю возвышения. Сейчас он мог коснуться ее, и я увидел, что он уже протянул руку к ее дрожащим пальчикам, гладким как отполированные морем раковины.
И вдруг девушка покачнулась. Помню, лицо Ахилла посмурнело. Помню, он рванулся поймать ее.
Но она не падала — ее волокли прочь, к алтарю. Никто не заметил, как кинулся к ней Диомед, в следующее мгновение его рука уже легла на ее шею, огромная рядом с ее тонкими ключицами. Она была слишком ошеломлена, чтобы сопротивляться, чтобы вообще осознать, что происходит. Агамемнон выхватил что-то из-за пояса, и оно сверкнуло на солнце, когда он воздел его.
Лезвие ножа полоснуло ее горло, и кровь хлынула на алтарь, залила ее платье. Она захрипела, пытаясь что-то сказать, но уже не смогла. Тело ее содрогнулось, выгнулось, но руки царя прижали ее к алтарю. Последние судороги борьбы, они были все слабее и, наконец, она вытянулась и затихла.
Кровь лилась на руки Агамемнона. В повисшей тишине он промолвил: — Богиня удовлетворена.
Кто знает, что могло тогда случиться? Воздух все еще был напоен железным, солоноватым запахом ее смерти. Человеческие жертвоприношения были мерзостью, давным-давно изгнанной из наших краев. И свою собственную дочь!.. Мы были в ужасе и ярости, и вот-вот мог вспыхнуть мятеж.
Но прежде, чем мы двинулись, что-то коснулось наших щек. Мы замерли, не в силах поверить — и вот снова. Прохладно и легко, и пахнуло морем. Шепоток пробежал в толпе. Ветер. Подул ветер. И разжались кулаки. Богиня удовлетворена.
Ахилл словно оцепенел, прирос к месту на помосте, где стоял. Я взял его за руку и потащил сквозь толпу к нашему шатру. Глаза у него были безумные, а на лице остывали брызги ее крови. Я смочил тряпицу и попытался оттереть ее, но он схватил меня за руку. — Я мог их остановить, — сказал он. Лицо его было совсем бледным, голос словно разом охрип. — Я был рядом. Я мог ее спасти.