Страница 19 из 21
Отец не застал перемен в жизни младшего сына: вскоре после его смерти произошла очередная смена руководства и в Кировском, и в Малом театрах, и Васю (о нём не забыли!) пригласили танцевать в Малый. Это было счастьем: после первого отказа, после прозябания, как ему казалось, на второстепенной сцене, опять подняться на прежний уровень, и он бросился в эту работу, как летом самозабвенно бросался в прозрачное море.
Он соскучился по серьёзным партиям, стал танцевать много и успешно, оттеснил кого-то, стал лучше кого-то… ему было не до интриг, он просто танцевал – как умел и ещё лучше, изо всех сил.
В тогдашнем Малом театре были свои звёзды: учащиеся ЛАХУ всерьёз воспринимали только Кировский, но оказалось, что и здесь довольно высокий уровень, которому надо соответствовать. Большой удачей было познакомиться и подружиться с такой яркой личностью, как Никита Долгушин28; одновременно с Васей в театр пришли и солисты из Пермского театра, которых привёл нынешний художественный руководитель Малого Николай Боярчиков29 … жизнь расцвела новыми красками, вокруг было много новых интересных людей, впереди ждали новые роли. У Васи снова заблестели глаза: всё получается, всё складывается, он просто летал!
Вокруг него даже появилась «свита»: так исторически сложилось, сохранилось с времён Нижинского и Павловой, что вокруг школы и театров всегда вились поклонники, которые начинали поддерживать юных… юные таланты.
Клака? Но клакерам платят, а эти (и мужчины, и женщины) были абсолютно бескорыстны: говорили красивые слова, дарили подарки, ходили на выступления, провожали, аплодировали… что за этим стояло? Хотели ли они совратить-соблазнить (как ему намекали старшие) юных балерин и танцоров, делали ли это? Вася не знал и не хотел знать, он дружелюбно принимал это поклонение, считал это неизбежной составляющей профессии артиста.
Он танцевал.
Жизнь налаживалась, намечались важные гастроли – поездка в Японию.
Было очевидно, что он, исполняющий несколько ведущих партий, поедет: были собраны и оформлены все нужные документы, подписаны и поданы в высшие инстанции характеристики.
Когда его пригласили зайти в партком, он и предположить не мог… думал: какая-нибудь ерунда, мелочь, может быть, нужна какая-то очередная справка.
«…нет, когда тебя приглашает Инквизиция, ты сразу всё понимаешь!» – скажет он, создавая буквально из ничего балет «Гойя». Поколение нового века, к счастью, уже лишено этого страха, когда художника могут вызвать какие-то безликие люди и указывать ему, где и в чём он нарушил их неписаные законы… серые безликие мучители – таким был кордебалет в страшных видениях Гойи, имя им легион…
На их языке это называлось «поступил сигнал».
В переводе на общечеловеческий: кто-то что-то сообщил, причём в письменном виде. Написал донос – если уж называть вещи своими именами.
Следующий шаг был за парткомом: давать ли «делу» ход, проверять ли факты, сделать ли вид, что ничего не было. К нему хорошо относились: он же просто танцевал, не участвовал ни в каких интригах, не сплетничал, был со всеми ровен и доброжелателен… всё не так просто: этого недостаточно.
Во-первых, «сигнал» не был анонимным: письмо пришло из его родного ЛАХУ… да, проницательный читатель угадал верно: всё та же Клушина! Два года прошло, что же ей нужно?! Вася уже почти забыл, как она выглядела, а она…
«Но помните, что у нас длинные руки…» – зловеще говорил книжный злодей кардинал Ришелье и мстительно улыбался кривой улыбкой, как Клушина в коридоре.
Во-вторых, письмо было очень кстати: он же поступил в Малый театр и стал танцевать много и успешно… вот именно! Значит, кто-то, кто танцевал эти партии до него, стал менее востребованным, был отстранён, перешёл во второй состав, уступил свои роли ему. Грань очень тонка: кто исполняет лучше, кто хуже – есть, конечно, и объективные критерии, но «обиженных» и желающих указать молодому дарованию его место всегда немало.
А желающих поехать на гастроли в Японию и того больше.
«Сигнал» был рассчитан точно, бил в самое больное место: комсомолец Василий, говорилось там чёрным по белому, домогается любви иностранной студентки. Причём отнюдь не из «социалистического лагеря», а из капиталистической Бельгии. Очевидно, что он рассчитывает уехать за границу – может быть, и не вернуться с ближайших гастролей.
Доказательства? Инквизиции не нужны доказательства – это ты должен доказывать им, что чист и невиновен. Ударить чёрным по белому очень легко, а вот отмыться…
Исключить его из списков, никаких зарубежных гастролей, никакой Японии.
Может, и из комсомола исключить – чтобы уж наверняка?
Будет знать, как крутить любовь с иностранками!
– А что было потом?
– А потом я написал письмо Брежневу.
– Кому-кому?! Ты?! С ума сошёл?!
Никогда не разговаривайте с неизвестными, учил классик.
Я говорю со своим героем и не узнаю его: где тот маленький Вася, которого я так ясно видела, который (я точно знала и угадала!) радовался чёрным чешкам с белыми треугольничками и сердился на тяжёлую шубку? Тот мальчик, который подобрал котёнка Фому и прилежно переписывал клавиры?
Или это он и есть? Узнавала ли его Олимпиада, его собственная любимая Мама?
Разве я придумала бы про него такое: письмо Брежневу, надо же!
– Между прочим, я не твой персонаж. Ты не можешь меня придумать. Ты можешь только воспроизвести… Либретто своей жизни я сочинял сам, без соавторов!
Он прав. Персонажи всегда творят, что хотят… что ж, пишем Брежневу.
На деревню, дедушке, ха-ха.
Москва, Кремль.
Генеральному секретарю Коммунистической партии Советского Союза.
«Милый дедушка! Нету никакой моей возможности…»
– И копию – первому секретарю Обкома партии Ленинграда, – спокойно добавляет мой герой.
Был ли он идеалистом?
Конечно, был.
В балете все идеалисты и перфекционисты, максималисты и романтики, как же иначе достичь каждой следующей высоты и удержаться на ней? Без идеализма – путь в администраторы, а не в творчество.
Всё, чему их учили: служение, честь, традиции, гордость; всё, что они танцевали и изображали: любовь, верность, предательство, смерть.
Чёрное и белое, красное и чёрное.
Полюбить – так королеву, жаловаться – так самому господу Богу. В тогдашнем его земном воплощении.
– И что он тебе ответил?
– Брежнев-то? Само собой, ничего. Но письмо было отправлено, о нём узнали, я же не тайно писал. Объяснял, что меня незаслуженно и безосновательно оклеветали, что моя единственная цель и мечта – это балет, исполнение самых сложных партий на самых главных сценах страны, что я не считаю себя недостойным этого. В том числе я хочу ездить и на зарубежные гастроли, как другие мои товарищи.
– И про бельгийку написал?
– И про неё. Мы же просто дружили, ничего более! Я со всеми дружил… с тобой вот сто лет дружу, но я же не…
Не моего романа, да.
Вернее, теперь ты герой моего романа, но не любовного.
– А с иностранкой… слушай, как было бы эффектно, если бы у вас была любовь: Ромео и Джульетта, разделённые железным занавесом, идущие тропою грома и всё такое!
– Не выдумывай. Я тогда не думал ни о какой любви, я был влюблён в балет. И я должен был бороться за своё доброе имя – или, по-твоему, я должен был молчать и терпеть? Чтобы победили доносчики?
– Вовсе нет… ты просто… ну я не знаю: Гамлет, принц Датский, и д'Артаньян в одном флаконе. Борец за добро и справедливость! Не ожидала от тебя…
Он и сам не ожидал.
Все в театре тогда от него отвернулись – одновременно, как хороший кордебалет! – старые педагоги поддерживали, как могли, но что они могли? Их власть простиралась недалеко, распространялась только на мастерство, на искусство: Дудинская всё равно брала для показа созданные им номера, но он понимал, что ещё немного – и на это тоже потребуется мужество. Имена вычёркивались безжалостно: никто не произносил вслух фамилию «Барышников», как будто его и не было, а его, Васино, имя забыть гораздо легче, он же только-только начал.