Страница 11 из 14
Каждый раз перед испытанием сид смотрел, как прощался, и каждый раз после удивлялся ужасно — она его нашла, дождалась, вырвала из магических когтей и опять рядом оказалась, ровно это чудом было в разы большим, нежели сам сид или их чувство обоюдное. Вдобавок Олёна все вернее приметы находила, что самому Гранну без нее не жить.
Он и про третье испытание говорил, что если сида в три дня не найти, то больше уже никогда, а потом, мол, забудет человек свою половину волшебную, крыло второе. А еще чуточку раньше сид говорил, что подобно бывает, если один из супружников возьмет, да и помрет!
Иными словами, Олёне было страшно как никогда: если она не найдет Гранна, любимый сид умрет и растворится в ее памяти, даже ничего напоследок по себе не оставив. Только болото.
Да что ей болото! Если на таковом болоте нет ни деда, ни Гранна?
А для него самого, похоже, точно так без Олёны болотину свою не представить, хотя сид, хотя волшебный, хотя живет долго и как-то без нее раньше обходился. Вон, птаха глазастая, как смотрит, ровно не сам волшебный, а она волшебная — взгляд отведи, тут же пропадет!
— Чего ж ты так на меня смотришь, сидушко, чай, настоящая, не выдуманная, тем более — не сказочная! Вот и припрячь свои восторги!
А он вместо этого только пуще глазами засиял летними.
— Именно настоящая, Олёнушка, у тебя в жизни всё по-настоящему выходит, даже таких пропащих сидов как я из передряг вытаскивать, — а глаза лазурные, как море, которое в книжках описывают, ласковые и страшно теплые, ватному одеялу не сравниться.
— Ты, чай, опять пропадать собрался, сид пропащий, а? — прищурилась подозрительно. — Я ж тебя из-под земли найду, горе моё луковое!
Хохотнул, птаха глазастая, брови разлетные снова поддернулись, волосы-перья будто сами руку олёнину поманили, да она взяла — и погладила. Мягкие и как будто бы на ощупь кудрявые, скользкие перышки легко пощекотали ладонь, а сид сощурился:
— Вот разумная ты девушка, Олёна, только зачем тебе в такие труды ударяться ради горя, тем более лукового?
Она поглядела на сида исподлобья, старательно взглядом укоряя:
— Потому что ты моё, слышал, моё луковое горюшко, балда!
— На том и порешим, — сид снова глазами волшебными посверкал и поцеловал Олёну в третий раз.
Взвыло что-то вокруг, с усилием её от Гранна оттянуло, оторвало, лишь хлопнули занавески под ветром, мелькнула дверь, домик снаружи, болотина знакомая, возле источника, а потом перед глазами стремительно смерклось, и очнулась Олёна где-то далеко. Рядом кривились истинно болотные заросли чахлых дерев, топкая тропка не внушала доверия, а сверившись с ощущениями, она поняла, что Гранн теперь от неё очень далеко. На сей раз сидская магия отбросила куда-то саму Олёну, вынуждая искать и находить обратную дорогу.
Накатило беспокойство, мигом вспыхнувшее и доросшее в момент до паники: волшбой ей всего три дня выделено, чтобы Гранна обратно отыскать. А ну как не найдет?! Олёна слишком уж хорошо помнила этот сидский обреченный вид, как если бы возможности для счастья его личного и вовсе не существовало!
Пришлось насильно подышать медленнее, приводя мысли в порядок и проникаясь собственной верой в лучшее — без своего глупого сида Олёне жить не хотелось! Хотя бы ради того, чтобы сообщить немудрящую истину, глядя в теплые лазурные глаза, стоило паршивца волшебнического обнаружить!
Стоило сосредоточиться на своем сердитом намерении, перед внутренним взглядом словно бы протянулась путеводная нить, на дальнем конце которой слабо светился лазурный кружочек, по всему — обозначающий Гранна. Олёна радостно притопнула по воздуху: сидская способность ходить по верху болота никуда не исчезла, а потому путь не казался таким уж сложным. Первый шаг, однако, дался ей с большим трудом — на ногах словно бы гири навесились, тянули и тормозили, не давали на бег сорваться и поспешить сообразно ситуации!
На глаза навернулись слезы досады, Олёна недовольно их вытерла рукавом, шмыгнула носом сердито и решительно отправилась в ту сторону, где виделся ей сид.
Идти было непросто, с каждым шагом в направлении лазурной точечки силы таяли, а стоило оступиться или обойти какую-нибудь корягу, уклоняясь от прямой дороги, гири волшебные исчезали куда-то. Надо понимать, волшебство, которое их с Гранном испытывало, старалось Олёну сбить, развернуть и не пустить, чтобы она и в три дня не управилась. Волшебство это, испытательное, подстегивало Олёну тем сильнее, чем тяжелее идти становилось: любая усталость и любая мука представлялась ей тотчас же незначительною, стоило вспомнить своего сида, чудишко безголовое, настолько ее любви опасавшегося, настолько об одной Олёне радеющего, что и отпустить на все четыре стороны готового! Оттого сопротивление всяких сил сверхъестественных воспринималось обыкновенно и с опасливой радостью — оно вернее всех прочих примет указывало, что дорога выбрана правильно.
К вечеру, когда смеркаться стало, Олёна вымоталась ужасно, её, выносливую, шатало от шага к шагу. Так и подмывало успокоиться да присесть, шажки все одно крохотными выходили, каждый по отдельности ничего почти и не значил. В очередной раз мотнувшаяся по тропке, она схватилась за чудом уцелевшую тут корягу, увесистую и не ушедшую в топь, несмотря на собственную тяжесть. Перевести дух было приятно, но после этакой остановки вес волшебной тяжести на ногах представился ещё более мучительным, будто увеличился или обновился вместе с её силами.
— Ах ты плутовская волшба, — ругаться было успокоительно и немножко заставляло вспомнить о привычном, не мистическом и колдовском. — Всё бы тебе норки да отнорочки находить, чисто мышь полевая, от лисы в бега ударившаяся! Ну, ничего, ужо я тебя догоню да за хвост жульнический отловлю, не побегаешь.
Смеркалось по осени быстро, хотя и не так, как в зиму, но Олёна не боялась: утопнуть она сейчас не могла, даже когда падала, до земли болотной не долетала, разве что длинная коса размётывалась далеко и в болотную жижу окуналась. Прочие опасности её не беспокоили, отчего-то уверенность в груди жила — как ее к земле тянет охранной волшбою, так и зверя всякого к той же земле пришибёт, вздумай он вмешаться в дела магические, на любви сидовой построенные. Да и не трогали Олёну никогда на болоте звери лютые, хотя временами, бывало, она слышала чужое присутствие поблизости.
После сумерек на землю опустилась сначала темень, а после и вовсе мрак кромешный. Казалось, глаза себе выколи — темнее не станет, настолько вдруг почернел и сам воздух. Впервые за все время на болоте, в Гранновой вотчине, Олёне стало боязно. Никого, кроме Гранна, из волшебнического племени сидов тут не обитало; звери никогда не нападали, ну так и темнота не зверь; а уж хуже врага человеку придумать, чем другой человек, никогда не возможно было. На всякий треск и шорох сердце её замирало, а дыхание в груди затаивалось, тоже о себе заявлять не решаясь. Олёна другого шума и не производила: шла она теперь по самому воздуху, разве что вздохи глубокие делала, да руки нарастопырку держала, чтобы в деревце какое чахлое не врезаться или на корягу какую, особливо вредную, не налететь.
Сколько продержалась та темнота неестественная, Олёна бы и под страхом потери Гранна не сказала, зато когда на небо выкатилась луна, серебряная, что пуговка начищенная, яркая и приветливая, с души как камень свалился, грохоча, даря освобождение и надежду.
Остановилась в первый день Олёна лишь тогда, когда поняла, что дважды ноги её не в ту сторону несут, резвые от снятой тяжести, всю работу целого дня насмарку пускающие. Присела возле очередной коряги, руками себя обхватила, в платок закуталась поплотнее и только тут ощутила, как ноги замерзли. Подтянула под себя, прикрыла подолом, насколько платья хватило, скукожилась, да сон не шел. Поэтому Олёна стала представлять себе Гранна: а как встретит, а как улыбнется, а как навстречу шагнет, когда дойдёт, найдёт его Олёна!
Сами мысли про сида уже согревали, холод отступил, ногам стало мягко и легко, а платок согрел пуще многих одеял.