Кристалл времени

– Можете Господа не тревожить понапрасну, это лишнее. Но поскольку ваш Ганс (я так понимаю – тропический удав), несмотря на свое немецкое имя, не является подданным кайзера Вильгельма, то спасти его – моя прямая обязанность… Однако…

– Was?

– Однако работа эта требует достойного вознаграждения. («Belohnung », кажется.)

Хозяин цирка бросается к нему на грудь:

– Oh, natürlich, ja, Herr Offizier!

– И что же с ним было, с этим Гансом? – спросила я.

– Ничего такого уж страшного, – ответила мама-Ксеня. – Застряла поперек куриная косточка. Но вообще-то вполне мог издохнуть, если б не Анджей.

– А как же он его вылечил?

– Да очень просто…

И тут уж мое воображение разгулялось вовсю.

Вот Анджей стоит в небольшой комнатке, облаченный в белый халат. Рядом – хозяин цирка. Смотрит на Анджея с надеждой. Тот приказывает:

– Machen Patienten!

Дверь открывается, и двое цирковых униформистов вносят длиннющую доску, на которой лежит непомерно длинный удав. Он вытянулся во всю свою длину, вид у него совершенно неживой.

Доску возлагают на стол, и Анджей принимается ощупывать «пациента». Хозяин цирка взирает на это, как на некое священнодействие. Наконец Анджей заключает:

– Alles klar. Wir werden unsere Patienten behandeln.

У хозяина цирка только и достает сил, чтобы выдохнуть:

– О-о-о!!!

Анджей приказывает:

– Geräte!

Еще два униформиста вносят большой поднос, на котором стоят клизмы, от крохотной, до гигантской, наверно, для слона. За ними следует униформист, неся трехлитровую банку с какой-то желтой жидкостью.

Из всех клизм Анджей выбирает среднюю, наполняет ее раствором и со словами:

– Geduld, mein Freund Hans , – с клизмой в руках склоняется над удавом…

Я расхохоталась:

– И что, вылечил?

– А то как же! – сказала мама-Ксеня. – Чтобы мой брат какую живность не вылечил, будь то хоть тварь заморская! Уже на другой день выступал этот самый Ганс в своем цирке, будто и не было с ним ничего.

И снова для меня предстает это в живе. Ах, какие кренделя выкручивает на арене Ганс, я таких и в нашем цирке не видывала.

Хозяин плачет, отирая лицо платком и приговаривая:

– Ach, Hans, mein Junge, mein lieber Hans!.. – Затем поворачивается к Анджею, стоящему рядом, и со словами: – We

– Aber Sie, Herr Zirkus mit seinem hoch Hans halfen den Geist der russischen Armee zu erhöhen.

– Армия-то тут при чем? – спросила я маму-Ксеню.

– А при том, что уж тем же самым вечером с десяток наших пленных офицеров собралось в лучшем тамошнем ресторане…

Опять я все вижу словно наяву. Стол заставлен всяческой снедью, офицеры без знаков различия сидят за столом, а Анджей встает, подняв рюмку.

– За победу России! – провозглашает он.

– За победу России! – хором отзываются остальные пленные и выпивают до дна.

– А кто оплатил все это пиршество? – присев, спрашивает один из них.

Анджей усмехается:

– Кто? Господин Ганс. Не волнуйтесь, господа, он вовсе не немец. Вообще трудно сказать, к какой расе его следует отнести… Ну, еще раз за победу над немчурой!

По залу прокатывается дружный возглас:

– За победу России! За победу над немчурой!

Анджей поворачивается к музыкантам:

– Эй, нехристи! Spielen, so dass die Kronleuchter schwankte! Herr Hans zahlt für alles! За победу над немчурой!

Громыхает разухабистая музыка считавшейся у нас до крайности неприличной песенки «В Кейптаунском порту с пробоиной в борту “Жанетта” поправляла такелаж» (именно она мне почему-то, – наверно, именно ввиду своей неприличности, – в этот момент и представляется).

Офицеры со словами: «За победу над немчурой», – снова пьют стоя.

– «…Идут, сутулятся,

по темным улицам,

И клеши новые

ласкает бриз.

Они идут туда,

где можно без труда

Найти себе и женщин, и вина…»

– отчего-то на чистом русском выводит певец под гром джазового оркестра.

Меня стал разбирать смех.

– Так и сказал: «За победу над немчурой»?!.. А они, олухи, и не понимают ничего! Ну и дядька у меня, оказывается!.. Надо же додуматься: клизму – удаву! Ничего себе!.. И даже на ресторан хватило!..

Мама-Ксеня подтвердила:

– Хватило. Даже на два или на три раза. В общем, хорошо гульнули за счет господина Ганса.

– А как же пленных-то немцы отпускали в ресторан? – удивилась я.

– А вот так вот и отпускали, – сказала мама-Ксеня. – Под честное слово русского офицера. Тогда это было вполне нормально.

Я спросила:

– А теперь как?

Мама-Ксеня вздохнула:

– Ох, не знаю, не знаю, как оно теперь. Теперь времена злее стали. И люди, и времена. – И вдруг засуетилась: – Ох ты господи! Подъезжаем уже! Вещи собирать надо! Вон за тем же оврагом, помню, наша станция!…

***

…Что есть время? И кто мы сами, в нем плывущие? Может, и не всегда оно бежит так стремительно, а иногда, тоже, как и я, страдая одышкой, приостанавливается? Что если этот овраг за окном – все тот же самый овраг? А ведь и я могла бы – там же, во рву… Но вот ведь, живу же все еще! Во всяком случае, пребываю в этом застывшем навсегда кристалле времени.

И может, те двое со своими пулеметами тоже застыли в этом остановившемся времени, словно вмороженные в него навсегда?..

Ах, право, зря вы все-таки снова раздвинули шторы, мой уважаемый попутчик, любитель точных, незыблемых расписаний!.

…А голос мамы-Ксени все никак не умолкает в ушах::

– Ну да! Вон она! Уже видна!.. Зоська! вон ту сумку же забудем! Хватай!..

Встреча.

О «Мишке Тухачевском» и немного о

еврейском вопросе

Своего дядю Анджея, ждавшего нас у здания станции, я узнала сразу, едва мы вышли из вагона. Постарел, конечно, в сравнении с тем молоденьким подпоручиком, которого я видела на фотографии, поседел, полысел отчасти – но непокорство в глазах все то же самое. По ним-то и узнала, по глазам.

Рядом с ним стоял парень лет девятнадцати, весьма на него похожий, только вот глаза совсем другие; такими нынче никого не удивишь. Рубахи на обоих были хоть и местами латаные, но чистенькие. У обоих на ногах – старенькие, но начищенные до зеркального блеска сапоги.

После того, как Анджей и мама-Ксеня обнялись, она указала на меня:

– А это дочурка моя, Зоська.

Он потрепал меня по голове:

– Красавица… А это мой отпрыск, Колька, в этот год – в армию… Ну, пошли. Карета, правда. не барская, но уж как-нибудь доберемся. Колька, бери их клумки.

Мы обошли станционное здание и увидели запряженную телегу, в нее-то и забрались. Анджей сел за кучера, и «карета» тронулась.

– Через пару часов будем в нашем местечке, – обернувшись, заверил он нас, хотя лошадка его была не больно-то резвая.

Я шепотом спросила маму-Ксеню:

– А «местечко» – это что, хутор такой?

– Да нет, – сказала она. – По-ихнему «место» означает «город», а «местечко», стало быть, «городок».

– Долгонько ж вы, – снова обернулся Анджей. – Мы с Колькой каждый божий день на станцию приезжали, а вас все нет и нет. И никто не знает ничего. – Вздохнул: – Ох, что-то недоброе творится в воздухе.

Мама-Ксеня кивнула:

– И у меня что-то душа не на месте… – Потом, чуть помолчав, спросила: – А старшенький твой, Женя, где?

В глазах у Анджея промелькнуло что-то – не то отблеск солнца, не то слеза. Голос, однако, был спокойный.

– Женька-то? В сырой земле, я так полагаю, – сказал он. – В приговоре написали: «Десять лет без права переписки», но всем ведомо, что это такое… Ну да ладно, про это – потом. А покуда… – Он устремил взгляд на меня: – Ну, что там моя сестренка успела обо мне порассказать? Или так-таки вовсе ничего?