Страница 4 из 5
– Да нет, рассказывала, – ответила я. И, не удержавшись, прыснула. – Про удава…
Он тоже улыбнулся (впервые, по-моему):
– А, про Ганса? Хороший был пациент, непривередливый, хоть и артист.
– И еще, – добавила я, – как вы за его счет в немецком ресторане кричали: «За победу России».
– Тоже было дело, – подтвердил он.
– Зоська все допытывалась, – встряла мама-Ксеня, – как это вас, пленных, по ресторанам-то пускали.
Он кивнул:
– Было дело. Под честное слово русского офицера, что в бега не подадимся. И ведь верили!.. До поры до времени, конечно – покуда не утёк-таки один хрен-прапорщик. Тогда – всё! Как отрубило! Больше – никого, никуда. Перестали слову нашему офицерскому верить, обман у них, у немчуры, – грех великий. – Усмехнулся: – такой вот, понимаешь, дочка, гнилой народец… Ох, мы бы все тогда этого хрен-прапорщика!.. Потому как – своей шкурой плати, а не за счет боевых товарищей… Он, правда, не так просто утёк, а (хрен ее!) революцию в России делать…
Тут Николай впервые подал голос:
– Батя… – укоризненно произнес он.
У меня тоже стало как-то колко на душе.
– А чё? – спросил Анджей.
– А ничё! Ты говори, да не заговаривайся. Мне обещали – в комсомол нынешним годом.
– Так то ж – тебе, – снова усмехнулся Анджей, – меня, чай, никто в это ваш комсомол покамест не приглашал, так что рот батьке не затыкай! – И продолжал под угрюмое сопение Николая: – Да, революцию, пропади она!.. И большой, слыхал я, шишкой в этой революции заделался – навроде как фельдмаршалом. Да вы знать должны: Мишка Тухачевский, сукин сын. Красавец эдакий.
Тут мне стало немного легче, потому что я вспомнила, как три года назад мы, по приказу учительницы, замарывали портрет этого самого Тухачевского в учебниках, в главах о Гражданской войне.
– Да, – подтвердила я, – он потом стал маршалом Советского Союза.
Анджей кивнул:
– Говорю ж!.. Куда же еще таким сукиным сынам податься-то?.. Слыхал, много он потом людской кровушки пролил – и в Гражданскую, и в Польскую, и потом в Тамбове да в Кронштадте. Что с ним дальше сталось – не знаю, газет вашенских, Entschuldigung , не читал.
Я подсказала:
– Его расстреляли потом.
– Гляди ж ты! – удивился Анджей. – Нет, оно поделом шельме, конечно, – но разве ж там, у вас, за такие дела потом, бывало, и расстреливали?
– Да нет, – сказала мама-Ксеня, – его – как германского шпиона.
Анджей опять удивился:
– Шпиона, говоришь?.. С него ж шпион – что с моей коняги арабский скакун.
– Да нет, он сам признался.
– А-а, признался… – с издевкой произнес Анджей. – Ну, с этим, поди, у вас там было нетрудно… – И заключил: – Ладно, шпион, не шпион – а туда ему и дорога. – Вдруг натянул вожжи и приказал своему «скакуну»: – Тпру!
Тот встал как вкопанный.
В этот момент навстречу нам по проселочной дороге шел человек странного вида – в каком-то, несмотря на жгуче жаркий день, долгополом черном одеянии, в черной шляпе, из-под которой на уши его ниспадали две косички. Поп, не поп – иди пойми.
Поравнявшись с нашей телегой, он тоже приостановился и, кивнув, сказал:
– Мое почтение.
Анджей слез с козел, подошел к нему и вдруг, к моему полному ошеломлению, вдруг отвесил ему такого подзатыльника, что шляпа слетела у того с головы. При этом спросил весьма грозным голосом:
– Что, Лейба, не видишь – пан едет?
– Вижу, пан Анджей, – поднимая шляпу, смиренно ответил тот.
– А коли видишь – чего ж ты, жид, шляпу перед паном не снимаешь?
Тот со шляпой в руках поклонился:
– День добрый, пан Анджей.
– То-то, – буркнул Анджей и, снова забравшись на козлы, изрек в пространство: – А то распустились совсем жиды за последнее время.
Телега опять тронулась.
Я тихо спросила Николая:
– Что это он?
Тот, чуть не плача, так же тихо ответил:
– Жидов страсть как не любит. Мне в комсомол скоро, через три месяца испытательный срок заканчивается, а он – со своими жидами! Стыдно перед товарищами; но его ж переубедить!..
– Это уж – да, – подтвердила мама-Ксеня.
Я же поняла, что не сразу, ох, не сразу обживусь в этом новом для меня странном мире. Спросила Николая:
– А кто это был?
– Лейба Соломонович, – ответил он, – учитель физики в нашей школе. Между прочим, Львовский университет когда-то закончил с отличием, у него книжек в доме – целая стена, а батя – его…
Тем временем дядя Анджей, не оборачиваясь, разглагольствовал на своих козлах:
– Ох, пораспустился жид за последние два года. Ничего, придет время – поставят их еще на место, помяните мое слово… – Потом обернулся-таки: – Тут еще к одному такому заехать надо. к Моське Лысовику.
– К Лысовику? – спросил Николай.
– К нему, к Моське Лысовику, – вздохнул Анджей. – Вот уж всем жидам жид!..
– «Мане Мося Ленинс копф», – улыбнулся наконец Николай.
Анджей подтвердил:
– Во-во. Это жинка его, Ривка, целыми днями кудахчет: «Ленинс копф, Ленинс копф». Башка у него, стало быть, как у покойника у этого, у ихнего: у Ульянова-Ленина… А на самом-то деле, если оно по-честному, то этот самый лысый «копф» у него, хоть, может, и побольше Ленинского будет, но пустой, как погреб у нынешнего колхозника. Кабы не я, всю скотину бы в колхозах погубил, ни шиша в крестьянском деле не смыслит… Но теперь его на кривой козе не объедешь, куда там! Теперь он у нас шишка большая – председатель райсовета, эвон! Это тебе не хухры-мухры.
Я спросила:
– А зачем тогда к нему заезжать?
– Небось – тоже дать по загривку, – несмотря на свою угрюмость, не удержался Николай.
Дядя Анджей, однако, отнесся к его словам вполне серьезно.
– Да нет, – не без сожаления сказал он, – по этому «ленинс копфу» въехать сейчас, пожалуй что, уж и не получится. А пойти к нему на поклон надобно для того, чтобы бумаженцию для вас получить: что-де жить у меня временно имеете право. Такие тут порядки, потому как у нас считается «особая зона»… – И вздохнул: – Особая, не особая – а, гляди ж, дожили! Пан Анджей – и к жиду на поклон! Ну времечко!.. Да вон, и приехали уже…
Наша телега в эту минуту впрямь приближалась к добротному двухэтажному зданию с большим бюстом Сталина перед подъездом. Анджей, остановив лошадь, спрыгнул с козел и скомандовал мне и маме-Ксене:
– За мной, девки. Только пачпорта не забудьте. И не встревайте, молчите себе в тряпочку, пока я с этим «копфом» гутарить буду.
Мося Лысовик Ленинс копф.
«Ох уж этот Хеербах!»
Дверь в кабинет с надписью «ПРЕДСЕДАТЕЛЬ РАЙСОВЕТА М. Ш. ЛЫСОВИК. Без стука не входить» дядя Анджей открыл, тем не менее, без стука.
За просторным письменным столом сидел лысоватый человек в жилетке, с галстуков в горошек, с бородкой, чем-то, вправду, похожий на Ленина, только более мордатый. В тот момент, как мы вошли в кабинет, он что-то изучал на большом глобусе, расположенном на столе. На нас он поднял глаза лишь минуты через две, после того, как, видимо, закончил какой-то этап своего миросозерцания, и тогда лишь с недовольным видом спросил Анджея:
– А стучаться не учили? – на что получил ответ:
– А учить кто будет? Ты, Моська, что ли?
Тот с достоинством отвечал:
– Для кого Моська, а для кого Моисей Шлёмович… А что шляпу перед тобой, пан Анджей, не снимаю – так это (уж прости) за неимением.
Дядя Анджей усмехнулся:
– Да твой копф прикрыть – и двух ленинских кепок, поди, не хватит. Удивляюсь я, ей-богу: с таким копфом – и в такой глуши.
Вид у хозяина кабинета стал более миролюбивым.
– Да вот, – сказал он, – как раз зовут на повышение. – И вздохнул: – Однако сперва парткурсы надо закончить. Маркс, Энгельс, Людвиг Фейербах и прочая премудрость, без того, сам понимаешь, сейчас нельзя. (На нас с мамой-Ксеней, присевших на стулья в глубине кабинета, он при этом не обращал никакого внимания.)
– Гляди-ка ты! – издевательски восхитился дядя Анджей. – Выходит, без Хеербаха вашего нынче и козу не выпасешь! (При этом я душой чувствовала, что имя Людвига Фейербаха ему вполне знакомо и обидно переиначил он ее снова же лишь так, для издевки.)