Страница 1 из 5
Посвящается моему деду Андрею,
моей матери Зое и тетке и Ларисе
***
Все прибудем по назначению
…как звон разбившейся сосульки (она уже мертва, но звук ее еще живет в воздухе):
– Зоська!.. Вставай! Счастье проспишь!
Иди знай, к какому счастью мы с улиточной скоростью ползли тогда, в июне 41-го… И вообще – кто звал? Кого? Когда? И – было ль. Правда и домыслы о той едва вспоминаемой поре давно уже слились в один неразделимый сплав, имя которому «было – не было», и порой кажется, что скорей уже и не было, чем было.
Нынче мне 90 лет. Почти все люди, родившиеся тогда же, когда я, давно ушли из жизни. Перерисованы географические карты, умерли названия вещей. Скоро, должно быть, и я, как это говорят железнодорожники, прибуду по назначению, ибо здесь я уже поистине инопланетянка. Мое прошлое прячется в такой дали, что, оттуда выкарабкиваясь, немудрено заработать одышку, а проталкиваться надо сквозь сутолоку времен и сутолоку людей; надо ли удивляться, что рядом с 90-летней Зоей Алексеевной Случевской нет-нет да и окажется 13-летняя девчонка, которую звали…
Ну да, может быть, ее когда-то, действительно, звали Зоська…
90… Еще чуток – и на месте сгорбившейся под своей тяжестью девятки появятся два кругленьких нулика, два колечка, не имеющих ни конца, ни начала. Нулижды нуль. Ничего. Я еще не родилась, нет меня. Какая разница – уже нет или еще нет; – оба эти небытия, называемые «меня нет», по сути неразличимы и одинаково близки.
Но вот – уже невесть на котором из нуликов – я сижу в хорошем четырехместном купе поезда (подумать страшно!) 2017-го года, два моих соседа шуршат газетами, полноватый отрок, сидящий напротив, играется с планшетом, я же безмолвно смотрю в окно на пролетающее мимо пространство.
Дорога всегда навевает на меня грусть. Во многом она напоминает жизнь. Мимо пролетают столб, дерево, девочка у железнодорожной станции. Больше их уже никогда не будет на моем пути – этой девочки, этого дерева, этого столба. Было – не было: как упорхнувший день, как прожитый год, как ухнувшееся в колодец детство, – было ль, не было, ищи-свищи…
…Боже, а вот этот мертвый пень, сгнивший, как зуб какого-то сказочного великана, – он точно был!..
Ну да, он самый!..
Пень – а рядом, зарывшись лицом в траву, лежит мужик в стеганой телогрейке, а из его бритого затылка торчит топор…
А может, это и другой какой-то пень. Но остальное-то – оно ведь было, было!..
И вон тот овраг… А за ним – как в кино, в страшном, черно-белом кино…
У оврага выстроились совершенно голые люди, мужчины, женщины, дети. Двое в телогрейках бьют по этой толпе из ручных пулеметов.
Еще миг – и лишь эти двое с пулеметами остались наверху. Кроме них – никого. Чисто.
Улыбаются…
Словно опять увидев это воочию, я задернула шторку, к чему мой попутчик, читавший газету, отнесся одобрительно:
– Верно, бабуля: уже припекает. Эвон как распеклось!
Отрок, посмотрев сперва в планшет, потом на часы, заключил:
– Согласно расписанию, прибудем через два часа восемнадцать минут.
– Знаем их расписание, – пробурчал мужчина с верхней полки. – Небось опоздаем на добрых полчаса.
– Вот не надо, не надо! – отозвался мой сосед. – Все наладилось, не знаете – так и не говорите! Увидите – прибудем по назначению минута в минуту. И не надо мне тут…
– А я что, я ничего, – пошел на попятную тот, верхний, – я – ничего такого…
– Вот и не надо ничего. Нынче все по расписанию. Скоро вещички собирать. Это раньше бывало и на несколько часов задерживались. (Ко мне.) Верно я, бабуля, говорю?
Мой поезд, помню, когда-то задержался почти на неделю… Хотя можно сказать – и на три года: тоже будет правдой.
Кажется, произнесла это вслух (со мной так порой бывает), не зря же мой попутчик, думая, что делает это незаметно, покрутил пальцем у виска.
Впрочем, сейчас мне это было совершенно все равно ибо я в эту минуту снова слышала голос мамы-Ксени, доносившийся из-за моего плеча:
– Зоська, Счастье проспишь! Просыпайся!..
Вагон 1941 года.
Младший политрук Шнырев
Я вскинула голову с ее плеча, ибо все сидели впритык, и лежать было невозможно. В грязном общем вагоне пахло как солдатском цейхгаузе. К тому же поезд в это время в очередной раз стоял на каком-то полустанке, причем стоял он, судя по всему, уже достаточно долго, и свежий воздух не пробивался даже через открытые настежь окна.
– Опять стали часа на два, – сказала мама-Ксеня и, выглянув в окно, добавила про себя: – Ох, что делается, что делается! Уже неделю едем, чуть тронемся – и сразу станем. Вон, уже третий пропускаем подряд… Чует мое сердце, затевается что-то.
В этот момент мимо проходил длиннющий состав, на платформах которого под чехлами угадывались силуэты пушек и танков.
Грохот этого состава заглушил не менее раскатистый голос проводницы, могуче, как танк, гремя подносом со стаканами, двигавшейся через проход:
– Чаек, горячий чаек! С сахаром пять копеек, без сахара – три. Кому горяченького?
Напротив меня сидел пассажир, весьма плохо одетый, с лысой головой, похожей на череп (для себя я так и окрестила его – «Черепом»), со впалыми щеками и каким-то неизбывно перепуганным лицом. С появлением проводницы он начал рыться в карманах, извлекая из них медную мелочь, коей у него имелось совсем чуть, и шелестя про себя губами, за которыми не угадывалось зубов (кстати, как вскоре выяснилось, у него и вправду не было ни единого):
– Ох ты Господи! Уже восьмой день колупаемся, на одни чаи сколько извел!.. – Затем обратился к проводнице: – Дочка, милая, а если просто кипяточек, без ничего… можно и без подстаканника, – так это сколько будет?
Я думала, гром-проводница сейчас его отошьет, но на лице ее вдруг промелькнуло сочувствие.
– Ну а без ничего – так ничего и не стоит, – сказала она. – И подстаканники у нас за бесплатно. Принести?
– Принеси, милая, – просительно улыбнулся «Череп», – сильно буду тебе, дочка, благодарный, – на что она тихо отозвалась:
– Что ж я, совсем не понимающая? – И – еще тише: – У самой брательник сидемши.
С этими словами она удалилась и вскоре принесла «Черепу» стакан с кипятком. Тот извлек из-за пазухи небольшой чистенький мешочек с надкусанными сухарями (такие, бывает, дают городским голубям), стал размачивать их в кипятке и растирать беззубыми деснами.
В этот момент, пропустив состав с техникой, наш поезд тоже тронулся, и по вагону прокатился единый выдох: «Слава богу!..», который уже через пару минут опять сменился всеобщим унынием, поскольку поезд опять стал и, похоже, снова надолго. От нечего делать я достала из сумки книгу стихов Гейне на немецком языке, ибо мечтала когда-нибудь поступить на иняз, и, сбиваясь на некоторых словах, стала переводить строку за строкой.
Тут чья-то рука потянула мою книжку. Я повернула голову и увидела молоденького младшего политрука, присевшего на нашу полку. Его босые ноги были обуты в тапочки. От него изрядно попахивало спиртным, оттого настроение у него было приподнятое.
– По-немецки читаешь? – спросил он. – Это верно, это правильно, мне тоже бы надо… Ничего – когда-нибудь. Вот сейчас сборы закончатся – и возьмусь. Нужное дело. Скоро весь мир будет наш, социалистический, человек будущего все языки знать должён. Верно я говорю?
– Верно, – согласилась я.
В этот момент мимо окон снова проходил состав, груженый военной техникой.
– Я что стоим – так это потерпим. Верно?
– Верно.
– Во-во, не такое терпели. Зато врагу будет вон какая мясорубка! – Он указал на проходящий состав. – Видишь, там, под брезентом? Это супер-танк БТ-5, он же «Батя». Не машина – блеск! Скорость под сто, пушка сорок пять миллиметров и пулемет впридачу!