Хранитель

Не по себе нам было, Фиджет тоже все больше дома сидел, говорил, что странное что-то творится, неведомое. Лес перед зимой замер, все больше молчит, а ежели и говорит что, то туманное да темное показывает, словно предупредить о чем хочет, но сил не хватает…

Раз услышал я стук в дверь на рассвете. Самого-то рассвета не было, снег мелкий сыпал и наверху марево какое-то вязкое, посмотришь в небо — тоска берет. Я Фиджета разбудил, к Маллионе провел. Дверь в светелку нашу прикрыл, топор нашарил, дверь открываю. А там на крыльце Виллья, гончарова жена стоит, корзину, полотном закутанную, к груди прижимает, оглядывается.

— К нам солдаты-церковники заявились, всю деревню вверх дном переворачивают… С ними люди Феррерса, а во главе знаешь кто? Питер-дровосек… одет по-чистому, меч у пояса прицепил. В деревню первый въехал, орал, что теперь-то узнаем, как добрых христиан ни за что ни про что позорить…

Дыхание перевела и продолжает:

— Нечисть ищут. Указом машут, дескать, оплот тьмы искоренить хотят!

— Я тут причем? — бровь поднял, а у самого внутри все сжалось.

— Тварь они с собой привели странную, рогатую… копьями серебряными в нее тычут. Вроде лозоходца она у них: своих чует, куда шаг сделает, туда они и идут! — говорит, а губы от страха прыгают. — У Сайруса нашли кого-то, дом сожгли, а крики оттуда неслись такие, что волосы дыбом… Вот, — шепчет, — спрячь пока у себя.

На корзину гляжу и не знаю, на что решиться.

— Ты в лесу многое видал, — Виллья говорит, — мне Джерд рассказывал, и знаем мы, что сердце у тебя есть. Не убьешь душу живую ради наживы…

Раскрыла полотно, а там комочки пуховые лежат, цветные. Я над корзинкой склонился, разглядываю. Один вдруг шевельнулся и глазки открыл. Видеть-то вижу, а разум верить отказывается, все подвох ищет. Слишком мы прятаться привыкли.

— Это кто? — спрашиваю.

Вдруг через мое плечо рука чья-то протянулась, из корзины тварюшку пушистую вынула. Я вскинулся — на крыльце Фиджет стоит. Виллья ахнула, назад шарахнулась, чуть ношу свою в снег не выронила, хорошо, я подхватить успел. Насилу удержался, чтоб мальчишку затрещиной хорошей не угостить. Это ж надо так к людям выскакивать!

Я не успел рот открыть, Фиджет говорит:

— Малыши тиошей это. Или брауни, по-вашему… А родители где?

Виллья опомнилась, и, хоть на рога Фиджетовы косится, но отвечает:

— Ушли в ходы подземные, до времени. А эти глупыши — кого успела собрать, тех принесла… Как раз я успела, Питера уж из-за дома видала, когда дворами уходила. Наши, домашние, первыми тревогу подняли, в лес идти за помощью надоумили.

Теперь очередь Фиджа удивляться настала.

— Неужто тиоши по-человечьи заговорили?

Виллья улыбнулась ему, робко еще, неуверенно.

— Картинки они рисовали. Полчашки муки по полу рассыпали, проказники. Теперь-то понимаю, что они тебя чертили, а не его…

— Кого — его? — хором спрашиваем.

Виллья еще пуще задрожала, на тропку оглядывается.

— Тот нелюдь, что церковники с собой привели, на тебя похож. Только меньше в нем человеческого.

Фиджет голову к плечу склонил, на двор — скок, и встает из снега скаллирау зеленоглазый, очами словно в душу глядит, ушами чутко поводит. Виллья руками рот зажала, пискнула. Потом головой закивала, говорит:

— Точно такой, лишь на ногах кандалы и росту в нем побольше, а глаза завязаны…

Зазвал я ее в дом, негоже на пороге стоять. Фидж снова человеком обернулся, там и Маллиона вышла, нелюдей почуяла. Виллья не знала на кого и смотреть, ни разу дотоле скаллирау близко не видала. То на глаза Лио любуется, то на рожки Фиджетовы глядит. Гладкие к зиме они стали, блестящие, словно воском натертые.

Малыши от тепла домашнего проснулись, из корзины вылезли. Тихие, а любопытные. Один чуть было в печь не сунулся, насилу я успел его поймать. Другой в горшок с золой влез, облако чуть не до потолка поднялось. Ну, думаю, будет нам теперь развлечение… Фидж на пол сел, посвистел тихонько, тиоши ушки навострили, к нему стеклись, да так на коленях и пригрелись, словно одеялко диковинное, разноцветное.

Рассказала Виллья, что давно уж знает, еще от матери, что брауни в их доме живут. Никогда они домовых своих не обижали, и те платили добром. После и у других замечать стала, выспрашивала осторожно. Многие хоть не признаются открыто, а нелюдей привечают. Послушала жена гончарова и нашу историю, ахала, головой качала.

Не успели мы тарелки после обеда убрать, как Лио замерла, к двери повернулась. Говорит, кто-то приближается… Ни разу досель у нас не бывало столько гостей зараз. Дверь я открыл, мы все ахнули. Двор наш битком — от алиф воздух дрожит-переливается, под забором какие-то тварюшки копошатся, на болотников похожи, а у крыльца и вовсе незнакомые. Фиджета увидели, притихли. Один вперед вышел, повыше да посмелей, на шее венок из ягод летних, хотя снег уж деревья укрыл. Защебетал, заворчал, Фиджет ему отвечает, а я на парня моего любуюсь. Статный стал, плечи словно крылья, развернуты, брови свел — чисто лорд лесной, даром, что молодой.

Выслушал Фиджет пришельцев лесных и говорит:

— Уходить надо. Тьма сюда движется, страхом да ненавистью напоенная.

Я руками развел:

— Бежать-то куда?

Он смотрит, сурово так, решительно.

— В замок пойдем. Поодиночке теперь никому не устоять. Вот и поглядим, на что годен правитель ваш человеческий.

========== Хранитель ==========

Не просто так ночь да холод зимний людям временем темным, опасным кажутся. Светлая волшебная тварь зимой часть силы теряет. Чаща, источник лесной, засыпает, и лишь весной вновь откроет темные глаза-озера, взмахнет ладонями-листьями, вернет мощь сторицей… А пока стоит за окном ледяной мрак — хоронись, спасайся, иная сторона силу набирает. Так и перетекает равновесие в наших мирах, из чаши в чашу, на том все мироздание держится…

Повел нас Фиджет тропой другой, не той, что я обычно к людям выхожу. Пока шли, Фидж остановился лишь раз, носом повел, алиф крылатых послушал, к нам с Вилльей повернулся.

— Деревня горит…

Жена гончарова в меня вцепилась, слезы глотает, но вперед идет, корзинку с тиошатами крепко прижимает. Хоть и муж там остался, и дети любимые, но не время сырость разводить. Сила сейчас нужна, негоже ее в пустом вое растрачивать. А может, успел Джерд с сыновьями в крепость уйти, гончар — мужик толковый, я уже говорил.

Мне на плечи раззуки влезли — так на наречьи ихнем болотный народец зовется. Морщинистые, словно старички дряхлые, глаза темные, зрачок лягушачий. А вот кожица мягкая, теплая, вовсе не склизкая, как о болотниках рассказывают. Ножки свесили и сидят, у одного голубой огонек над плечом парит.

Огоньки болотные, оказывается, не от волшебства получаются, а живые они и сами выбирают кого послушаться, на чей зов приплыть. Раззуки тварюшек этих берегут, в переходах подземных цельные залы им отведены. Странно мне думать, что под лесом нашим еще другая страна имеется неведомая, подземная. Может, и увижу когда-нибудь, вон как эти двое ко мне льнут, вдруг после пустят поглядеть?

На крылышки алиф я насмотрелся вдоволь. Разные они у них, как в природе бывает — вроде та же бабочка лесная на траве греется, а все ж у каждой пятнышки по-иному на пыльце сплетены. Так и тут.

За нами целая река жителей лесных да полевых по снежку первому топотала. Кто показывался, а кто и невидимым рядом шел. Дыхание да щебет слышишь, а разглядеть не получается, взгляд соскальзывает. Звери тоже были. Не простые, а оборотные, миун по-лесному зовутся. Не знать если, то простым медведем или, скажем, волком кажется.

Шел я, на тех, кто позволял, без застенчивости смотрел и думал, что походят они на нас. Те ж цвета, ушек и глаз по двое, руки-ноги или лапы звериные на месте. И немудрено, ведь все на свете Единой рукой создано… Так отчего и когда люди себя выше прочих тварей разумных стали считать, а их — нечистью поганой, которую лишь истреблять положено?

С опушки башни серые показались, а еще раньше звон колокольный тревожный в воздухе разлетелся. На окраине замедлили мы шаг, я было хотел вперед выйти, мало ли как в замке наше появление примут… Могут и стрелами угостить со стен, так пусть прежде мне одному достанется. Но Фиджет меня плечом отодвинул, первым пошел, голову держит высоко, кажется, что и снег под шагами его легкими промяться не посмеет.