Страница 91 из 95
А на Красную горку произошло нечто совсем невиданное и нежданное – Всемил посватался к Настасье Ильиничне. Все честь по чести сделал – и предложение, и свата привел. Даньку.
Ох и нежданным оказалось для Дани предложение то! Не поверил сперва услышанному и принялся выспрашивать да выпытывать у шептаря – действительно ли хочет жениться, да почему и зачем хочет. Ну ровно действительно брат старший, о сестре пекущийся. Вот ежели бы к Стешке кто посватался, точно также бы себя повел. Видно было, что не по нутру Всемилу расспросы, да делать нечего – скрипел зубами да отвечал, пущай и сквозь силу, но отвечал, с подробностями. Видать, думал, что позвать Даньку сватом достаточно окажется, а тот вишь как – озаботился.
В конце концов Даня выдохнул то, что мучило его давненько, а все спросить не решался:
– А разве вы, ведуны то исть, могете жениться-то?
Удивился безмерно Всемил вопросу, даж морщинка от думанья вечного между бровями разгладилась.
– Можем, конечно. Что ж мы – не люди, что ли? Не колдуны и не нечисть ведь, чтобы невенчанными жить.
Хотел было Данька ляпнуть, что нечисть тоже женится. Домовые вот на кикиморках, да язык прикусил – невместно как-то было бы. Ну точно продолжаешь сравнивать ведуна с нечистиками.
Так что собрались на следующий день и пошли свататься.
Видать, Настасья Ильинична тоже в недогадках была и не ждала сватовства. Зарделась вся, как маков цвет, смутилась, ну точно девица на выданье, и взгляд долу опустила. Зато Степашка, нонче от наставницы ни на шаг не отходящая, завизжала, как зайцем укушенная, и радостно им же поскакала по избе, за двоих восторг выказывая.
Данька с трудом ее отловил, в дверях ужо, когда сеструха собиралась всем-всем рассказать про новость радостную. Отловил да строгим шепотом внушение сделал, пока травница с силами собиралась. Видать, настолько ее оглаушило предложение замужества, что все мысли разбежались да язык к гортани прилип.
Успокоилась Степка, приструнилась, да на лавку чинно уселась. Тут и Настасья Ильинична отмерла и взгляд сияющий подняла.
Согласилась.
Данька бы удивился, ежели бы по-другому вышло. И не потому, что травница, почитай перестарок-перестарком, последняя возможность обзавестись мужем справным. Помнил, как льнула Настасья Ильнична к шептуну, когда с колдуном разобрались. Да и тот обнимал ее бережно да с ласкою. И все ж нежданным такой поворот оказался. Слишком уж нелюдим да мрачен Всемил почти завсегда бывал, в Данькиной голове никак его образ с семьей не вязался. А вот, поди ж ты.
Свадьбу справили скромную. Пусть Даня и удержал сеструху, не растрепала та о скорой женитьбе всем и каждому, да еще как умела с детства – с интереснейшими подробностями выдуманными, но упустить такое событие опщество никак не могло. Ни скромность (всего-то семья учеников ее да старостина – никак нельзя без старосты, уважить надыть), ни скоропалительность. Никто ж не знал, что Всемил готовился долго, у кумушек враз языки развязались, да все разговоры об одном: видать, грех прикрывает, и скоро грех этот виден будет, а как лекарка нос драла, как ходоков к ней отваживала, а сама-то, сама!
Послушал-послушал Данька погань этакую, да лишь плюнул и забыл. Знал ужо, что за ядовитые змеи – эти шепотки. Попробуешь побороть – еще больше в них измажешься. Но туточки сами завять должны, когда очевидно станет, что никакого греха не было.
А Настасья Ильинична и не замечала их. Летала счастливая, с глазами сияющими, но о делах и обязательствах (ни-ни!) не забывала. Продолжала вкладывать в головы Даньки и Степаниды знания свои и в лес водить. Тут ведь как: упустишь день – упустишь травку. Иль шишечку какую весеннюю. Иль вовремя не разведаешь, где новая делянка лечебная лешим засеяна. Делов – множество. Да и по хозяйству – тож.
Вот и крутились всю весну да лето, аккурат до Ярилина дня. До Ивана Купала то бишь.
По обычаю своему, уже устоявшемуся, справили Настасья Ильинична с учениками своими вместе с деревенскими праздник. Только Даня в этом году особо хоронился от подарков всяческих, особливо – от венка, не дай боже кто подарит, мало ли как обернется дело для дарительницы. Так что вышел только к вечеру к опществу, да днем еще чучелко Ярилы проверил, на всякий случай, дабы инцидентов никаких не случилося. Мало ли какая ведьма еще пожелает силу свою проверить иль селу навредить. Но все в порядке оказалось, и обряды все как следоват прошли.
А как костры запалили, зажгли травница с учениками по лампадке и в лес отправились – за травами, что только в эту ночь добыть можно. Всемил в доме остался, даже на празднике не появился, сказавши, нечего, мол, народ смущать. Хочь и попривыкли к ведуну, а все ж полностью своим пока не стал, даже после женитьбы. Не стала настаивать Настасья Ильинична, отправились втроем.
Шли не торопясь, по тропочкам, волшбой наполненным, еле заметным, по стронам внимательно глядючи – не пропустить бы подсказки со стороны леса и лешего. Степашке иванокупальский лес в диковинку, с каждым шагом все ближе жмется к травнице, даж за руку ее взяла, как матушку в детстве, а Настасья Ильинична ее то теплом своим, то голосом успокаивает, то на одно внимание обратит, то на другое – чтобы запоминала, не просто так шла. Даньке же подобное слушать скучно, вот и задумался о своем, нога за ногу, и поотстал. Поначалу – маленько, прям за сеструхой шел, да с каждым шагом все далече и далече.
Очнулся Даня только когда один остался. Оглянулся по сторонам, лампадку поднявши – никого. Ни следочка. Даж голосов женских не слыхать. Удивился безмерно – как так? Как такое случилося? Но не испужался. Купальская ночь – она хочь и ведьминская, да в лесу травникам бояться нечего. Своя стихия, родная, защитит от злыдней, да и леший поможет. Даж если наставница со Стешкой и заплутают, все едино к утру выйдут. Токо вот как он сам туточки очутился?
– Здоровья да счастья тебе, молодой хозяин.
Обернулся Данька на голос девичий странный, одномоментно и звонкий, и глухой, да еще больше удивился – неточки никого, кто ж тогда здравия желал? Но когда смех услышал, догадался лампадку повыше поднять. Да и то, не сразу разглядел деву обнаженную, на ветвях старого дуба сидящую. Не смущался уже срамоты такой Даня, чай, не маленький, так что не стал глаз отводить, лишь спросил с любопытством:
– Ты русалка?
Не было в деве черноты, как в ведьмах, а кто ж еще могет в такую ночь разгуливать по лесу без одежи и остаться без единой царапинки? Токо русалка иль еще какая нечисть.
– Мавка я, молодой хозяин, – ответила та, улыбнувшись, и улеглась на ветке поудобнее. Была бы человеком – упала бы, а так – лежит, ногами беспечно бултыхает, ну точно и не нужна ей опора никакая.
Глянул Даня сочувственно. Мавка – та же русалка, токо получались они не из утопших девок, а из деток малых, матерью придушенных, иль утонувших в Русальную неделю. Оттого считалось, что мавки – самые страшные из русалок. Русалок ить разжалобить можно, а мавки – всем мстят за жизнь свою непрожитую. Но Даньке завсегда их было жальче всех. Как ребенком померли, так ребенком и остались, хоть и тело взрослое, красивое. Вот и балуют как дети, что вообще не ведают про добро и зло, а не мстят, как все думают.
– А чего ты одна тут сидишь? Почему с другими русалками хороводы не водишь, не кумишься?
Фыркнула в ответ мавка:
– Ой, что я там не видела. Скучно мне с ними, молодой хозяин, дай, думаю, погуляю, может найду кого поиграть. С людьми играть весело.
А сама смотрит глазюками огромными, зелеными, да венок, из которого осока да камышины торчат, на голове поправляет.
– Ты смотри, не шибко шали, – нахмурился Данька.
После Ивана Купала бывалыча одного-двух мужиков не досчитывались. Кто по пьяни в болото забредет, кто в речке потопнет. Правда, иногда возвращались через день-другой, как под кустами с пьяни очухивались да вспоминали, где живут. Относились к этому философски. Однако нечисть распускать не след, потому и сделал Даня внушение русалке.