Страница 86 из 95
========== Глава 52 ==========
Дни тянулись за днями точно козы на веревочке, неторопливо бредущие за еле идущим по пыльной дороге стариком-пастухом. Дорога пылит, клюка почти беззвучно оставляет круглые следы в пыли, колокольчики на шеях вразнобой позвякивают, нагоняя дремоту и усыпляя. А сам Данька словно стал маленьким и брел вслед за дедком и его козами, глотая пыль и толком не видя ни дороги перед собой, ни полей-лесов по сторонам.
Ежели во сне происходило бы подобное, можно встать, умыться водой колодезной, сбросить хмарь дурную да и побежать по делам. Но вот ежели по-настоящему, когда не спишь, то и делать-то что непонятно. Ни умыться, ни делами какими заняться — не помогает.
А дело все в мыслях, не дурных, но по кругу, что те козы на веревочке, бродящие.
Постоянно Даня раздумывал и над разговором с Азелем, и о колдуне, черном пречерном, жизни его и участи, и о силе ведовской, такой разной у Всемила и Настасьи Ильиничны. И сеструхе своей, смешной в своем щенячьем желании побыстрее выучиться, и от страха пережитого за которую до сих пор горло перехватывало.
Не рассказали они ей ни о путешествии своем к колдуну, ни о том, как завершилось все, ни о том, что видели. Хоть и взрослая уже девица стала, целых двенадцать весен встретила уже, а все ж не для нее пока такие «сказки». Лишь уверил Всемил, что все кончено. Верила Степашка учителю своему новому безоговорочно, вот и успокоилась враз, вновь егозой знакомой становясь.
А еще думал Данька о шепотках новых, что по деревне поползли. Настасью Ильиничну уж давно народная молва записала в бобыльки, вот и не трепали ужо особо, что приезжает к ней лекарь и зиму живет. Так, только по привычке косточки перемывать всем сельчанам. И пока шептаря не было, никто не косился, что Степка бегает ремеслу обучаться, разве от зависти. А вот когда Всемил вернулся, да еще Степанида целыми днями пропадать стала у травницы, завертелся клубок змеиный, заполоскал ядом шепотков.
Даня иногда думал, что настоящий клубок змей, в коий они на лешев день собираются в ямины под корнями деревьев, вокруг своего царя свиваясь, и тот лучше. Честнее. Не подходишь — не цапнут. Разозлятся токо если палкой потыкать, помешать иль руки там сунуть. А с людскими толками что делать? Что им сеструха сделала такого, что гадости стали про нее да Всемила сказывать? Мало им шипения про травницу, так еще девку малую приплетать стали.
Знал Данька, кто за слухами стоит, кто так их семью и Настасью Ильиничну не любит. Даж хотел сходить поговорить, объяснить все толком, да понял сразу, что не выйдет ничего. Лишь новые поводы для сплетен даст: вот, мол, пришел грех сестры прикрывать, чай и не сам не лыком шит, не зря тож у лекарки дни проводит. А махнуть рукой ни совесть, ни думы, ни опасения не помогали. Если бы Всемил перебрался куда еще от травницы — все едино не помогло бы.
Пока раздумывал да кулаки сердито сжимал, пришла помощь, откель и не ждали.
Как-то в вечер один, уже после ухода леса в сон зимний, когда снег уже начал настом на землю ложиться, постучалась к ним в избу тетка Фекла. Да еще так заискивающе — и поклонилась, и маменьку чуть не облобзала, а сама глазами по избе шарит, будто высматривает чего или кого. Насторожился Данька — видать задумала что главная сплетница, хочет выглядеть что или повод для новых безобразий найти? Затаился в углу, ступку сжавши, где порошок от кашля толок, и выжидать принялся.
Тем временем тетка Фекла пристроилась на скамье, да давай выспрашивать что и как в семье данькиной происходит, нет ли новостей каких иль еще чего. Отвечала Лисавета Николаевна односложно, была б ее воля — выставила бы врушу наружу без всяких слов, да приходилось терпеть, и не только из-за языка поганого. Родней она приходилось старосте. Тот хоть и не любил Феклу, однако ж своих никогда в обиду не давал и слабину в этом деле не выказывал, чем тетка Фекла и пользовалась. Был бы Петр Матвеич дома, может парой слов и отправил за дверь, а Лисавета Николаевна не обладала умением подобным.
Наговорилась тетка Фекла, да видно было, что не за этим пришла. Все в угол глазами стреляла, а как новостями поделилась, так поманила Даньку выйти с ней в сени. Мол, просьба у нее есть личная. Переглянулись тревожно Лисавета Николаевна с сыном, да делать нечего, отпустить пришлось. Чай не в лес, в сени всего лишь.
А как дверь затворилась, повалилась тетка Фекла в ноги Даньке да запричитала шепотом, богом моля помочь избавиться от напасти. Испужался парень, поднял ее, усадил на лавочку да попросил рассказать, что произошло. Вывалила все, как на духу, тетка Фекла. При маменьке не стала, гордость ложная не давала оскоромиться, а Дане — пришлось рассказать.
Откель ни возьмись, завелась в доме кикиморка и принялась безобразничать. Что только не делали — и хлебом с солью пытались задобрить, и ножами железными огораживались, и молитвы читали, даже батюшку попросили избу повторно освятить, ничего не помогло. Продолжала пакостить мелкая злыдня. Прясть и вышивать невозможно стало, все нитки рвала да путала, вся посуда глиняная с утра битая, хочь вообще новую не приноси, котелки по избе летают, об стены стучат, да еще скребется постоянно. Стоит только успокоиться, как тут же — шкряб-шкряб-шкряб из-под пола. Да еще в тишине полной, что после разгрома случается, аж до жути пробирает.
Подивился Данька — не ведут себя так кикиморки обычно. Они, конечно, шебутные, но домовой их в строгости держит, не позволяет распускаться излишне. Разве что сам хозяевам насолить желает.
— От меня-то что вы хотите, тетя Фекла.
— Помоги, кормилец! — взвыла женщина, вновь рухнув на колени да хватая Даню за руки. Разом слетели все улыбочки да ухмылочки и обнажились усталость да страх, что прежде под привычной личиной прятались. Под платком сползшим волосы сбившиеся в колтун, глаза красные с недосыпу, под ними тени глубокие залегли, а руки что птичьи лапки высохшие — цепкие да слабые, точно у ребенка.
— Полно вам, тетя Фекла, вставайте, — попытался Данька поднять гостью, а у самого сердце жалостью захолонуло.
Хоть и распускала сплетни она про Степашку, и впору бы позлорадствовать, а все ж таки — жалко стало. Невеселая жизнь, несладкая у тетки Феклы была. Из таких как раз ведьмы и случаются, как сам парень видел ужо. Ведьмы не случилось, но по-другому на людях отыгрывалась тетка Фекла, губя судьбы. Однако ж души пока ни одной не загубила — не виднелось черноты совсем уж поганой.
— Не встану, не встану, кормилец, — зашептала судорожно тетка Фекла, перебирая своими лапками по руке данькиной, ну точно паук растерянный, в паутине дыру обнаруживший. — Помоги мне. Пока не согласишься — не встану!
Вздохнул Данька. Что делать-то? Вот самое время даж не попросить, а приказать тетке Фекле прекратить сплетничать в обмен на помощь. И ведь согласится, согласится придержать язык свой — вона как измучена. Но не лежала душа к такой «плате» за помощь, как есть — вся сопротивлялася.
— Вставайте, тетя Фекла, пойдемте, посмотрим, что у вас творится.
Подхватилась радостно тетка, чуть не притопывая от нетерпения, пока Даня в полушубок облачался, себя коря за мягкосердие. Или — так и следует? По законам божьим — прощать тех, кто зло сотворил? Ох, непонятно, аж душу щемит.
Вот в таких раздумьях и дошли до дома тетки Феклы. Повелел ей Данька оставаться пока на улице, а сам в горницу двинулся. Вошел, сел на стуле посредь комнаты, шапку да одежу верхнюю рядом на полу пристроил и приготовился ждать. Домовой тут под стать хозяйке — сварливый, вот и приходилось выжидать, прежде чем пообщаться.
Однако ж не появился он. Первой выглянула из-за печи кикиморка — робко и заискивающе, глазами огромными да влажными блестя чисто антрацитом. Подумал Даня невольно, что вот ежели тетку Феклу уменьшить раза в три да сделать серокожей и еще тощее, вылитая кикиморка получится. Странно так — и домовой характером в нее, и кикиморка внешностью. Однако ж раздумывать было некогда.