Страница 85 из 95
– Расслабься и пожелай…
Кто сказал – Всемил иль из более далеких мест прилетел шелест незримый, от которого монетка, уже привычно к ладони тряпицей прикрученная, теплом нагрелась? А как отвлекся Даня на мысли эти, так перед глазами все и выстроилось.
Ой, не спроста выбрал шептарь место! Даня как глаза открыл, так прямо на дверь дома того и уставился. Только вот того, да не того. Сразу отличия видны – то дерево чуть рассохшееся трещинами идет, то камень крошится по-настоящему, до крошки белой, даж удивительно, как перепутать можно-от!
Как задурманенный, шагнул Даня вперед, да наделать глупостей не успел – остановила его рука крепкая, в плечо вцепившаяся. Сморгнул Данька морок наведенный, да только вот дом никуда не делся, так и остался стоять на месте своем. А перед ним, ну точно по волшебству, Всемил появился. Да в каком виде!
Ведун и в обычное время вызывал, бывалыча, холодок между лопатками даже у знакомых людей, но ни в какое сравнение опасение не шло с ныне увиденным! Словно вырос он, став на несколько пядей выше любого человека, на запястьях рук поднятых блеснули камнями да когтями полированными амулеты, ветер поднявшийся трепал волосы да полы рубахи длинные, но с места не мог сдвинуть. Сам Даня от первого порыва чуть кубарем не укатился, упал на землю, вцепился в траву жесткую, да так и смотрел на волшбу творимую.
Сколь трепал ураган, невесть откуда в лесу взявшийся, Всемила – неведомо, однако ж сумел шептарь руки в стороны развести. А как развел, хлопнул громко и словно сиянием нутряным осветился, да не лунным, прохладным, а солнечным, ярким до того, что глазам больно стало. Зажмурился Данька да заморгал опосля, слезы смаргивая, а как просмотрелся да с колен поднялся, так увидел картину странную.
Стоял знахарь, вытянувшись струной, лопнуть грозящей, да не один, а положа руку на плечо Настасьи Ильиничны. Та тож рядышком второй струной звенела, напев выводила, точно сказку плела, и пассами себе помогала. Присмотрелся Данька оглаушенный и совсем застыл, увиденное впитывая да запоминая.
Взмахнет травница одной рукой – точно уток сквозь полотно пустит, а за рукой ейной ниточка зеленая, призрачная вьется. Взмахнет другой – основу тканую правит. Не видел бы Даня мир, где хозяева обитают, не заметил бы ничего. А так, раскрывши рот, стоял да наблюдал, как вокруг дома полотно прозрачное появляется, с травами да деревьями, цветами да птицами. И хочь не похоже оно на стену серебряную во дворце Азеля, а чудится – оно и есть, только словно бы отражение чего большого, массивного, в твердь земную вросшего, в бликах водных. Иль зайчиках солнечных – которые вроде и есть, а вроде и нет их.
Выдохнула в последний раз Настасья Ильинична, руками взмахнула, ну точно как Всемил делал, и чуть не рухнула устало, благо шептарь рядом стоял, подхватить успел. А как травница выдохнула, так дома и не стало. Не успел моргнуть Данька, как проросли сквозь него уже не призрачные, а самые настоящие деревья, разрушили стены да перекрытия ветвями мощными, опутали корнями и в объятиях мощных сжали, стерши до песка. Был дом крепкий, каменный – и нет его, даж воспоминания не остались, окромя железных петель да крючков на ветвях украшениями диковинными развешанные.
– Вот и все, можно идти домой, – устало проронил Всемил, ученицу свою бережно обнимая. А та уткнулась в плечо мужское и чувствуется – хорошо ей, словно бы нашла, наконец, ту поддержку, что всю жизнь искала. Хоть и сильная Настасья Ильинична, а всю силу и жизнь свою на помощь другим тратила, взамен не только благодарности, но и шепотки за спиной и наветы получая. Не всяк мужик сдюжит взгляды косые терпеть и яд ласковых речей при встрече, что кукишами защитными за спиной оборачиваются. А травница дюжила. И предательство жениха бывшего – тож. Но вечно дюжить не получится – какая-никакая, а надобна опора. Вот, кажется, и нашла.
Глянул Даня попристальнее на ведуна, по-мужски, как брат сестру защищающий. Тот, кажись, и не против опорой стать – вона как обымает ласково и отпускать не желает.
Подавил невольный вздох Данька и вопросил грубовато, не нарочно, получилось так, толь смущение скрывая, толь еще что:
– А колдун что? Нешто за просто так сюда шли, лишь бы дом порушить.
– Колдун тоже все. Не потревожит боле, – кривовато улыбнулся Всемил – непривычно ему подобное, да не с радости улыбнулся, а с брезгливости по отношению к прогнившему насквозь человечку, словно выдохнул после работы неприятной. – Можешь сам глянуть, ежели желается.
Прошептал пару слов, с руки что неведомое сдул, и расступились деревья, тропинку открывая к сердцу дома. Двинул по ней Даня сторожко. Хочь и доверял он шептуну, но на всякий случай поглядывал и под ноги по сторонам. И не увидел, как мелькнуло в черном стылом взгляде, что теплился лишь возле Настасьи Ильиничны, одобрение и понимание.
И не зря-от в гляделки с тропинкой игрался! Чуть не споткнулся о череп расколотый, от старости пожелтевший. Лежит, провалами темными следит, так и ждется, что зубами щелкать начнет. Поежился Данька, шагнул вперед, обходя его старательно, и словно глаза открылись.
Вся земля повсюду черепами усыпана, токо незаметно их сквозь зелень проросшую, корни да кустарник. Но если присмотреться – то там сквозь глазницы тоненький ствол пророс, то тут под корнями прячется, глазеет. Даж зайцем дать деру захотелось. Однако ж поежился Даня и пошел упрямо по тропинке, уже стараясь не пялиться по сторонам понапрасну. Быстренько дошел – до скелета белого, временем пока не выжелтевшего. Видимо, колдун со смехом козлиным, Степашку похитивший и над ним издевавшийся, и столько народу загубивший.
Превозмог себя Даня, присел перед скелетом, всмотрелся как в попытке разглядеть, как при жизни он выглядел. И, нежданно-негаданно, получилось. Начало проступать лицо, морщина изборожденное, рассыпался вокруг смех бисером, заскакал стеклом по поддону железному…
Не помнил Данька, как из могильника, в который дом обратился, выбрался, как очутился, тяжело дышащим, перед рощей, над могильником тем выросшей и похоронившей и души, безвинно загубленные, и колдуна проклятого. Как дорожку затворил – тож не помнил. Очнулся лишь когда роща пожелтела и часть листвы сбросила, перестав отличаться от деревьев окружающих, и принялась растворяться, оставляя перед глазами лишь заимочку полуразрушенную. Так что как выдернул всех обратно в лес родной, знакомый, тож не слышал.
Лишь тогда разлепил губы пересохшие.
– Почему – так?
И сказать толком как именно, все перебивают черепа перед глазами встающие. Не токо взрослые, но и маленькие, и совсем крохотные.
– Собаке – собачья смерть, – неожиданно четко отозвался Всемил, чеканя слова. – Бывает, творят черное колдовство от безысходности, бывает – даже в радости, но душа мается. Таких еще можно спасти. Но этот – напрочь сгнил, до глубины, ничего человеческого не осталось, лишь жажда мучить, убивать, властью своей упиваться и силу набирать. Не найдет теперь его душа ни покоя, ни успокоения, никогда не дойдет до Забыть-реки, вечно гонимая призраками голодными. Как тварь бешеная, веки-вечная проживающая муки, что при жизни причиняла. Не только за то, что людей убивал и силы лишал, за то, что души уничтожал.
Притих Даня, слушая слова страшные. Вроде и правильно все говорит Всемил, и нет прощения подобному, а все ж таки – царапает что, как иголка, в одежде застрявшая и тело кровавящая. Правильно и одновременно неправильно – как такое может быть?
– Только бог судить может, кому какое наказание нести, – негромко проговорил Данька, невольно крестик с подвеской-подарком Азеля сжимая в кулаке.
– Я и не сужу, – так же твердо ответил Всемил. – Я – наказываю.
И после этих слов все стало на свои места, как загадка решилась, над которой долго пришлось биться. Замер пораженно Даня, пытаясь мысль-птицу за хвост ухватить, да не успел – залилось все белым маревом перед глазами, но не колдовским, а обычным самым.
Не одной Настасье Ильиничне роздых после ведовства требовался.