Страница 87 из 95
— Здравствуй, — поприветствовал Даня кикиморку сурово, сразу с намеком, что не просто поболтать пришел, а за делом.
— И вам здравия, молодой хозяин, — прошелестела кикиморка, выбираясь из-за печи и усаживаясь на пол напротив и колени охватывая. Принарядилась, видать, к приходу его — волосы во все стороны торчат как пучки пакли (кикиморки полагали, что красивее так), платок белый, кокетливый, с бахромой да кисточками заместо сарафана подвязала. Ох и разоряться будет тетка Фекла, когда его пропажу обнаружит! Однако ж, ежели последняя пропажа будет, то выдохнет с облегчением.
— Как тебя зовут? — поинтересовался Данька. Эту кикиморку он впервые видел, видать, приблудная, а свое имя не называл — привык ужо, что вся нечисть его знает откель-то.
— Гришаня.
Удивился парень имени такому странному.
— Кто ж тебя так назвал?
Развела тонкими руками-веточками кикиморка.
— Не знаю, молодой хозяин. Всегда кликали меня так — Гришаня, как себя помню.
— Гришаня, значит, — всмотрелся Даня в кикиморку засмущавшуюся вниманием. Молоденькая, видать, не обвыкла среди людей. — Скажи мне Гришаня, для чего безобразишь? Людей покоя лишаешь.
— Но как же, молодой хозяин, — растерянно захлопала глазами кикиморка. — Чтобы вам помочь!
— Мне помочь? — оглаушенно переспросил Данька.
— Ну дык, так и есть, да, — неизвестно откель взявшийся домовой степенно пристроился рядом с кикиморкой. — Мы тут как рассудили, посовещавшись. Ежели молоко скисать начнет иль каша там через край прыгать — это ж, видать, за колдовство счесть могут. А вот еще ли все по-нашенски сделать, то туточки никаких претензиев и не будет.
Гордо выговоренное «притензиев» намекало, что домовой ученый и вес имеет среди местных. Изумился Даня и за расспросы принялся.
Оказалось, видели местные хозяева, как он мучается и хоть и не должны вмешиваться в дела людские, лишь оберегать и охранять, решили помочь. У всех, кто сказки некрасивые сказывал, шалопаить начали, а особенно — у тетки Феклы.
— Чтобы, значитсо, вот так и дошлоть, что нехорошо наших забижать, — гордо закончил рассказ домовой, бороду поглаживая.
Ох, и что делать! То ли плакать, то ль смеяться, то ль благодарить за услугу хозяев, решивших постоять за род свой да тех, кого к нему причислили.
Поблагодарил-таки Даня домового да кикиморку его за заботу. Поговорили они долгонько и договорились, что не будет Гришаня так сильно безобразничать, но если тетка Фекла за свое примется, то тут уж домашним хозяев вновь воля наступает. Пожелают они вступиться — пусть вступятся. Чувствовал Данька, что нельзя лишать хозяев свободы воли, хоть уже и мог приказать ничего не делать. Но это также было бы неправильным, как и просить плату с тетки Феклы.
Заодно Даня домового с кикиморкой со свадьбой поздравил. Почти все домашние хозяева бобылями были, в одиночку управлялись с хозяйством, редко кто находил себе жену, а тут такое радостное случилось событие.
Вышел парень на улицу, запрокинул голову и глотанул свежий морозный воздух, аж на зубах хрустящий. На черном бархате неба месяц рогулькой блестит, звезды мерцают, собаки брешут. Совсем ночь наступила.
Кинулась к нему тетка Фекла, стиснула рукав руками оцепеневшими, вгляделась со страхом и сомнением в лицо спокойное.
— Не будет кикиморка больше озоровать пока.
Выдохнула радостно тетка Фекла, продолжая цепляться за рука и не заметив оговорки специальной.
— Чем отплатить, кормилец?
— Чем сможете, тетя Фекла.
Глянула с сомнением женщина, ответ выискивая. Знала она, что Даня никогда плату за свои труды не назначает, но все ж ожидала чего-то. Видать, чуяла вину свою. Или нет — не знал этого Данька. Да и не хотел знать.
— Я тогда завтра к вам зайду, — решила Фекла, отпуская рукав полушубка. Кивнул ей Даня и домой отправился, подумав, что решила, видать, проверить, действительно ли кикиморка больше не потревожит.
А как только коснулся головой подушки, как в сон провалился, прямо в палаты азелевы. Даж глаза не успел закрыть толком, как тут же открыл на кровати знакомой, богато убранной. Обрадовался Данька, да и всю муть дней последних как рукой сняло.
Не стал ни стены волшебные, картинками живыми изукрашенные, разглядывать, ни новые чудеса искать, прямиком к трапезной двинулся, дивясь, как так быстро вновь сумел в гостях оказаться. Встретил его «черт» улыбкою:
— Ну здравствуй, суженый. Садись, праздновать будем.
— Что праздновать-то? — поинтересовался Данька, на стул резной опускаясь да стол оглядывая. Не чай-пироги его в этот раз украшали, а блюда побогаче. Посредь стола возвышался цельный поросенок жареный, с яблоком в зубах, вокруг блюда стояли с птицами, а на ножках у них зачем-то смешные бумажки надеты. Между птицами — тарелочки поменьше с разносолами разными да мешанинами непонятными. А уж пахнет как! Даж сытому слюну голодную лишь остается глотать, а уж если не поевши — тем более.
Видать, удивился Азель вопросу такому, потому как брови поднял да улыбнулся весело.
— День рождения твой. Чертова дюжина лет исполняется. Или забыл?
Охнул Данька потрясенно — ей же ей, забыл! Погрузился в думы свои, да так, что чуть про мир настоящий позабыл, даж про праздник, что с таким нетерпением каждый год ждал.
— Так вы ж меня опосля его в гости приглашаете? — поинтересовался робко, свой конфуз переживая.
— Передумал, решил первым поздравить, — весело фыркнул Азель, наблюдая за смущением парнишки. — Все-таки суженый, надо первым уважить. А то непорядок получается — после всех приходить.
Не выдержал Данька, засмеялся вслед за «чертом» своим, враз смущение свое смехом смывая, оставляя радость и пузырящееся счастье.
Не помнил на утро Даня, о чем они с Азелем в этот раз разговаривали и где гуляли. Запомнил лишь счастье, ласковое, как солнышко, и разноцветное, как радуга, да как Азель на прощание что-то в руку вложил и пальцы сжал, не дав толком рассмотреть, затянув взглядом своим черным, колдовским, в пучину самого обычного сна.
Так что первым делом Данька как проснулся, тихарясь, дабы никто не увидел, руку из-под подушки вытащил да пальцы, крепко сжатые, аж до белости, разжал. И только после этого тихонечко выдохнул, поняв, что все это время не дышал от интереса возбужденного.
Поблескивал на ладони белой костью клык, резьбой тонкой изукрашенный да наверху золотым колечком перехваченный, чтобы было как на шнур подвесить. Вытащил Даня из-за пазухи крестик, рядом с которым амулетом висел коготь черный, да и засмотрелся — до того красиво рядышком коготь да клык смотрелись. Видать, с одного зверя взятые.
Заворочался кто из домашних на ложе своем, заскрипел досками, очнулся Данька, побыстрее нацепил туда же подарок новый и убрал от греха подальше, лишь только успев подумать, что лег клык рядышком с когтем как влитой, точно так и следовало.
========== Глава 53 ==========
Словно очнулось время после сна этого, иль от подарка, Азелем даренного, да и потекло своим чередом, день за днем, как стежок шелком красным по рубахе праздничной. Дела обычные да травницкие никуда не делися, но словно силы новые, неведомые, появились. Спорилось все в руках Данькиных, словно огонек волшебный в ладонях горел, умелости добавляя.
И не только спорилось. Перед взглядом все настолько яснилось, словно воздух зимним днем, когда сугробы разноцветными огоньками вспыхивают от солнца яркого, что хотелось не просто говорить — песнь выводить. Вспоминалась Алконост-птица со своей песнью радостной, и пытался Даня выводить вслед за ней напевы странные, неземные, из юдоли небесной, да не все получалося. И то сказать — незачем в миру слышать песни небесные, они ж для особых случаев дадены. Вона как когда Настасью Ильиничну Всемил выхаживал, иль когда колдуна к Забыть-реке спровадили. От того и пытался петь юноша в одиночестве да не слышит когда никто. Токо в лесу и отпускал себя в полную мощь, благо нечисть почти вся зимовать ушла, под стать медведям.