Страница 82 из 95
Вновь захихикал-заквохтал колдун:
– Да куда вы от меня денетесь? Выход только я могу показать! – и вдруг проявилось железо каленое в речах, как меч из ножен вытащенный – пока не полностью, лишь чтобы припугнуть: – Так что прекрати балаган разводить и делай, как я сказал!
Зажмурился Данька изо всех сил и зашептал-запел:
– Помоги! Помоги Гамаюн-птица! Прошу голосом, сестрой твоей, Аконост-птицей даденным. Не должен я тебя просить, но желудь твой не зря оставлен, помоги, отплачу я, как пожелаешь, только помоги мне сестру мою спасти! Даже если я здеся останусь, помоги! Христом богом молю!
– Что?.. – заволновался вдруг колдун невидимый и через миг гневный вопль весь дом сотряс, даж стены заходили как при обвале: – Нет!
Распахнул мальчонка глаза по-быстрому и радостно ахнул.
С грозным шелестом сквозь пол пробивался дуб – огромный, сучковатый, раскидывал ветки свои зеленые по сторонам, становясь с каждым мгновением все больше и сильнее, и вслед за ним истаивал морок колдовской, на дом наведенный. Сквозь темноту мрачную появлялись стены обычные, из дерева давно прогнившего сделанные, балки да стропила угрожающе потрескивать начали, особливо, когда крона дуба потолок подпирать стала.
– Бежим! – сдернул мальчонка сеструху с постели, сундуком деревянным оказавшимся, да и помчался вниз со всех ног, пока лестница под ногами трухой не рассыпалась.
Остановились они, тяжело дыша, только у кромочки леса самого, разглядывая, как разваливается дом под напором дуба призрачного. Как пробился он сквозь крышу да до самого неба вознесся, так и разрушились окончательно чары колдовские, и спал морок наведенный. Обернулся дом избушкой заброшенной, что охотники зимою использовали, а опосля оставили, когда зверь в другое место ушел. Огромная поляна с кротовинами обернулась проплешиной в лесу, лишь для крохотной избушки и годной. Даже луна ужалась да в желтизну ушла, как и положено светилу ночному. А как достиг дуб неба, раздалося с макушки пение радостное (Даньку аж по сердцу резануло – его он, оказывается, во снах слышал!) и все исчезло, оставляя детей в самом обычном лесу. Для других-то он, поди, и мог показаться страшным, но для Даньку – уже что дом родной.
Выдохнул мальчонка, и такая усталость навалилась, что хоть ложись прямо тут и спи. Но – нельзя. Нужно о сеструхе позаботиться, отвести ее домой. И опосля колдуна найти, чтобы больше на людей добрых капканы не ставил.
– Степ… – повернулся Даня к сестре, да язык так и присох к горлу – допивала та последние капли из горшочка с силой ведьминскою.
========== Глава 50 ==========
На утро проснулся Данька с тяжелой головой, насилу смог с печи сползти да за стол усесться. Неудивительно после ночных приключениев-то! Хотелось, прям до жути закрыть глаза и потрясти головой изо всех сил, сон дурной прогоняя. Однако ж все случившееся не было сном, и до сих пор ясно и четко вставало перед глазами: и как он в ужасе тряс сестру, как Степашка плакала, что просто хотела пить, тряпица словно сама собой соскочила, а горшочке, незнамо зачем прихваченном, заплескалась вода. Как потом обнимал шмыгающую носом в плечо сеструху, сжимающую в кулачке насильно врученную плакун-траву, с ужасом ожидая, что вот-вот случится нечто, что не поправить, не исправить никак не получится.
Сколько так простояли – неведомо, токо замерзать начали. Испуганная Степашка ничего даж не говорила, только меленько подрагивать начала, да и руки заледенели. Очнулся тогда Даня от страха своего, вытащил из кармана клубочек заветный – тот и довел быстро до дому. Степка на него раскрывши рот пялилась, пришлось взять с нее обещание никому-никому не говорить и пообещать показать другие волшебные сокровища. Сеструха даж не обиделась, что от нее подобное скрывали, но Данька полагал, что еще вспомнит обо всем и попытается дуться. А пока оба настолько уставшие были, что молча до села дошли, взявшись за руки. Только договорились, что не будет Стешка про дом колдовской говорить, только про то, как сон сморил и скажет. А более – ниче.
Маменька с папенькой всполошилися, конечно, заобнимали-защупали, даж за Настасьей Ильнишной сбегали – чтобы нашедшуюся дочь глянула, но Данька уже не видел этого – отговорился усталостью и на печи заснул мгновенно.
Непривычно пусто было в избе, даж Бандит – и тот куда-то убег. Тишина, тепло, пирогами свежими пахнет да березовыми полешками, в печи тлеющими. Налил себе Даня кое-как чаю и призадумался, что же делать. От родителей да остальных отговорится – мол, заплутал леший Степашку, да не по злобе, а недоразумению, в следующий раз не случится такого. Но с самой сеструхой непутевою что сотворить? Просто ждать – мочи нету, а травница, даж если ей рассказать, ничем не поможет. Токмо ведун сможет сказать что определенное, а нет никого сейчас в округе, кто помог бы.
Вздохнул Данька и отпил еще глоток чая ароматного, липовым цветом приправленного.
Ведун – иль Азель. Даже мысленно старался он боле не называть его «чертом». Раз не нечистик, то и не следует так говорит. Так что токо «Азель» либо «он». Ведь когда думаешь, понимаешь прекрасно о ком именно, ни с чем не спутаешь.
Только как с ними поговорить-то? Всемил с весны появляется, а черт… Подпер Даня кулаком щеку и задумался. Почитай, год почти прошел, как они последний раз во сне свидились. И с тех пор – молчок. Ни разговоров неспешных странных, ни приветов аль еще чего, через других передаваемых. Невольно страх сердце сжимает – а что если потерял Данька чистоту эту, вот и не желает его больше видеть Азель? Или случилось что? Хотя – что может случиться с тем, кто в мире странном, волшебном живет, в замке заговоренном, да чертей не боится? Ничего, наверное? Но энти мысли маятные затмевались беспокойством за сеструху. Вроде все в порядке с ней – ни черноты с гнильцой, что у всех ведьм чуялась, не видать, ни василиски не появляются, сама с утречка поднялась да убежала куда. К наставнице, видать. Ну и ему надоть – еще раз глянуть на Степку и рядышком быть. На всякий случай.
Так и порешил.
Тянулся день точно дорога без конца и края. Хоть и просидели они со Степашкой все время у травницы, хоть и пыталась наставница занимать чем полезным – а все равно. Все, как в тумане прошлось, ничего не запомнилось. Токо как сеструху отварами разными поили – вроде как от простуды и для спокойствия, да видел Даня, как Настасья Ильинична особые травки туда подкладывает, которыми сглаз изгоняют, да молитвы шепчет. И Степка все понимала. Хоть и малая, а не дура, вот и глотала послушно да все кулачок на груди сжимала, где цвет плакун-травы висел, рядом с крестиком пристроенный.
А ночью очнулся Даня в палатах знакомых, на кровати богато убранной. Оглянулся, себе не веря, разглядел и узоры серебряные, по стенам текущие да картинки разные показывающие, и убранство, золотом шитое, вдохнул запах почти позабытый, тонким запахом благовоний сладковатых напитанный, и словно камень с сердца рухнул.
Подхватился, хотел было побежать, но остановился, придал себе степенности, да так и пошел, волнение радостное усмиряя и сдерживая невольные опасения, что не ждут его, что самозванцем пришел. Однако же – ждали. И стол оказался уставлен разными пирогами да яствами, и самовар желтобокий радостно попыхивал трубою, и самое главное – Азель за столом сидящей да с пытливой веселинкой на гостя смотрящий. Словно не было всех этих месяцев молчаливых, сомнений полных.
Поклонился Данька да и замялся, не зная, что дальше делать.
А черт глянул этак весело, фырнул, словно насмешило его что, и улыбнулся:
– Ну здравствуй, суженый. Что стоишь, как неродной? Садись, чаевничать сейчас будем.
Выдохнул Даня окончательно – нет, не сон это, что со страху за сестру приснился, по-настоящему все, и не гонят, сладится все, значит! С мыслями этими и с радостью на стул барский, с ножками и спинкой затейливо гнутыми, и опустился. Тогда только и заметил, что одежа его изменилась, праздничной стала. Рубаха белая, узорами алыми по горлу да подолу вышитая, штаны да сапоги сафьяновые синие – ну ровно все в точь, как в прошлый раз было. И даже уже дивиться сил нет.