Страница 77 из 95
Осмотрела Настасья Ильинична ученика своего и велела продолжать отвары укрепляющие пить, из им же трав собранных. Заодно Степашку строго поспрашала, от чего какая травка да как заваривать нужно и велела брата лечить, с тем и ушла.
Прошло несколько деньков, пока Данька оправился окончательно, и то скорее маменька пужалась, не пущала никуда, чем мальчонка себя плохо чувствовал. Зато знакомые заходили регулярно – узнать как дела, даже Лада зашла – прощения попросить.
Когда на девичий крик сбежалися все, Лада прорыдала, что Даня просто вдруг упал почти замертво и все. Про поцелуй, конечно же, не сказывала никому ни словечка, ни-ни-ни! Сраму не оберешься. Но перед самим Данькой повинилась, даж вины под собой не чуя особой. Однако же – словно царапало что, предупреждало ее: не делай. Но решилась на шаг отчаянный, и теперича извиняется за него и боится, не из-за ее ли дурных мыслей и намерений случилось плохое.
Утешил несчастную девицу Данька как сумел (ведь и правда – не ее вина, а черта, заклятие наложившего!), ушла Лада успокоенная. А вот сам мальчонка остался терзаться мыслями разными, разговор последний с Азелем вспоминаючи.
Но Лада оказалась не самым нежданным посетителем.
Ровно через пять деньков распахнулась почти без стука дверь в комнату, и на пороге возник Всемил.
– Пойдем, прогуляемся. Поговорить следует.
Комментарий к Глава 46
В связи со странными вещами, творящимися на ФикБуке, я сняла с “Ряженого” предупреждение “Элементы слэша” (чтобы из-за жалобщиков не потерять ни самого “Ряженого”, ни комментарии, которые меня поддерживают и вдохновляют).
Но! “Ряженый” изначально задумывался как слэш, им и останется, только вся романтика будет в отдельном сиквеле.
Спасибо, что, несмотря на огромные перерывы в написании, продолжаете читать и комментировать :)
========== Глава 47 ==========
Поскрипывает снег под ногами, морозец за нос щиплет – мол, не ходи, не гуляй, ворочайся обратно в избу! Нечего тебе тут делать, судьбу искушать! А вдруг метель подымется да закружит-заснежит, уведет куда не следоват? Иль волки, чей вой переливчатый слышится издалече, набегут? А вдруг лед под ногами треснет, в полынью провалишься да сгинешь, и никакой водяной не спасет?
Брел Данька рядышком со Всемилом по дорожке между высоченными сугробами протоптанной, с удивлением мысли странные, дурные отгоняючи. Словно не его это мысли, чужие, словно действительно кто заплутать желает, да не в лесу – в самом Даньке, в душе евойной. Запуржить-заметелить, с дорожки правильной согнать. И до того странно все это, что и не заметил мальчонка, как добрались они до жилья Настасьи Ильиничны. А двор при доме от снега расчищенный, все деревья заботливо дерюжками обернуты, чтобы зайцы не поглодали за зиму, покосившийся было дровяной сарайчик поправленный. Сразу видать – объявился хозяин в доме. Хочь и трудно ожидать подобной мастеровитости да рачительности от тонкокостного шептаря, а поди ж ты. Вздохнул Данька вновь от своей неумной неприязни к наставнику Настасьи Ильиничны, а все ж таки никуда она не подевалася.
Не повел Всемил мальчонку в дом, в травяной сарайчик направился. Тот хочь и не отапливался, все ж не так холодно там, да и от соломы, на чердаке да по углам наваленной, прелый дух теплый идет, почти весенний. А как нашептал что Всемил над пучком соломы, веночком согнутым, так и вовсе тепло разлилось по пристройке, аж расстегнуть тулуп захотелось.
– А в доме так сделать можно? – не выдержал Данька, шарф с шеи разматывая.
– Можно, – кивнул Всемил, аккуратно подсвечник веночек пристраивая. Тот аж желтым солнечным светится, переливается аки блик на речной глади, так и кажется: моргнешь – и исчезнет он.
– А что ж не делаете? – пристроился мальчонка привычно на табурет, сидит, на веночек во все глаза глазеет. – Это ж сколько экономии на дровах выйдет! И не угоришь, если вдруг с трубой что случится. Или вот – ежели морозы вдарили, из дому не выйти, так ведь завсегда согреться без опаски можно будет.
Расшалилась фантазия Данькина, понеслась вскачь, ну точно сани по сугробам, гляди, как бы не сломались. А у самого глаза энтузиазмом горят, уже прикидывает, как можно помочь сельчанам в зиму бедовую.
– Ох, Даня, Даня, – вздохнул да покачал головой Всемил, на другой табурет опускаясь. И не поймешь – вроде как и одобрение в голосе чуется, и осуждение, да все печалью да завистью сверху припорошено. Аж смутительно отчего-то мальчонке стало. Словно что хорошее сделал, но не подумавши перед этим. – За волшбу каждую платить надобно. Вот ты с наставницей людей лечишь через травки. Ищешь их в положенное время, рвешь по правильному да с молитвой или наговором, потом сушишь, отвары и настойки делаешь. Так?
Кивнул неуверенно Данька – все так, но от чего слова шептуна сомнения странные вызывают?
– Силу лечебную травки откуда берут?
Не успел мальчонка задуматься, как бы половчее ответить, как Всемил продолжил, даж слегка обида осталась. Вот черт – тот всегда давал поразмыслить. И не вспомнилось Даньке даже, как буквально надыча бычился, что никто ответы прямые не дает, все только обещаниями кормят.
– От природы. От лешаков и прочих, кто за лесом смотрит и с ним крепко связан. Я же каждый раз частичку себя отдаю.
– А как же птица Гамаюн? – брякнул Данька, не задумавшись. Крепко, ой крепко въелось в него подсмотренное лечение Настасьи Ильиничны, как живое перед глазами вставало.
Глянул странно на него шептун, точно не должен мальчонка знать такого, от чего нутряные опасения еще большим цветом расцвели.
– Откуда знаешь?
Пришлось Дане повиниться – и как запрет нарушил, и как подсматривал, хотел было заикнуться и про Алконост-птицу, да горло тут же предупреждением свело – привычным уже, каковое появлялось завсегда, когда не следовало говорить запретное, и оттого не страшным. Можно выдохнуть и продолжать сказ.
Выслушал его Всемил, и вновь в странности остался. И не понять – доволен знахарь услышанным али не очень, однако ж в спокойствие пришел.
– Знахарь потому и величается «знахарем» или «ведуном», что знает, к кому в какой момент обратиться. О помощи попросить или одолжении. Но расплата всегда идет через него.
Помолчал шептун чуток, взгляд отведя. Поправил пальцами тонкими веночек-ярко солнышко, жарящий любой печи почище, но не обжигающий.
– Через меня. Как наставница твоя выучится, и она платить будет.
– Черту? – ахнул Данька, в волнении пальцы сжимая.
– Ох, Даня, Даня, чистая душа, – усмехнулся внезапно Всемил, враз растеряв свою ледяную мрачность. – Да какому ж черту-то? Ему колдуны, колдуньи и ведьмы поклоняются, душу отдают и на веки вечные себя проклинают. Сам же видел, небось, уже, что они из себя представляют. Видел?
Потупился Данька, невольно плечами передернув, в пол уставясь да пережитое вспоминая. И тетку Аксинью, от дара черного, насильно врученного, избавившуюся. И несчастную Велину, из-за любви в кабалу себя и душу отдавшую и лишь муки на этом свете и том получившую. И страшную древнюю ведьму Марью, что сама черта звала и с радостью ему отдалась. Не похож, ой не похож шептарь на них, ну ни капельки! Как ни всматривался в него Даня, не видел той черноты, изнутри подъедающей, как в ведьмах. И в Настасье Ильиничне тож не видел, иначе бы костьми лег, а не позволил наставнице учиться делу знахарскому. Он бы… Он бы черту своему пожаловался, вот!
А Всемил сидит, пытливо так смотрит.
– И тот, с кем ты встречаешься во снах – тоже ведь не черт, правда?
– Откуда вы… – вскинулся Данька, соколом встрепенувшись и глаза в изумлении распахнув. Чтобы кто-то, да о его тайне страшной ведал?! Ну ладно Захар Мстиславович – домовому ход в сны есть, оттуда и ведомо. И нечисти лесной да прочей – видно, что черт его в суженые прибрал. Видать, и знахарям тоже видно?! И добавил почти жалобно: – Правда не черт?..