Страница 69 из 95
Вот так и спать на печку залег с ощущением этим, что все правильно сделал. Видать, не один он так думал. Проваливаясь в сон, в полудреме между явью и неявью, почуялось, словно кто по голове ладонью теплой гладит, и так хорошо-хорошо от этого становится, что улыбка сама на лице появилася. А напоследок кто ласково выдохнул: «Спи…»
========== Глава 42 ==========
Хочь и обещал следователь во всем по справедливости разобраться, а все ж таки волновалися все на селе. И за Ваську непутевого, и за подати, несправедливо насчитанные. У Васьки-то головушка его бедовая как зажила, так он вдугрядь за работу принялся, точно хотел наверстать упущенное, пока в беспамятстве валялся. Гоголем по селу ходил, хорохорился, а все ж таки смешков за спиной не смог избежать. Даж с уважением смешки — ибо эк «уважил»-то охальника, а поди ж ты. Но тут уж ничего не поделаешь, народ такой-от. А вот Аксинью не особо забижали — всяк понимал, каково это без кормильца в семье, жалели. Некоторые языки поганые да шепотки вновь распустили, аки змеи в стерне, но таких струнили. Не без помощи отца Онуфрия, конечно. Не одобрял он беганий друг к другу без венчания, однако ж яда злобности и презрения вообще не допускал, ни до себя, ни до паствы. Не всегда получалося, но — держал, держал всех в строгости.
Даня со всеми вместе волновался тож. Даж порывался как-то сбегать ночью до города, с цветочком Иван-да-Марьи заветным это ж завсегда быстро получится, да токо одно останавливало: ну сбегает, а дальше-то что? Как разузнать, что происходит-то? Показаться следователю — так тот, может, и не захочет с мальцом общаться, тока со взрослыми, а пора такая наступила, что не то что каждый день, каждый час дорог и весом, точно пятиалтынник серебряный. Упустишь — точно монетку полновесную золотую в колодец кинешь. Вот и ждали все, маялися, а поделать ничего не могли.
А Даньке-то, опосля уж того, как Васька встал, сон странный приснился, ну точно как самый настоящий и живой.
Снилося мальчонке, что в избе он сидит. Да не просто в избе, а за печкой прячется. Свернулся в комок тугой, словно сам себя держит, не пущает, и трясется. Толь от страха, толь от злости, а то ли еще от чего — неведомо. Токо вот потряхивает всего, аж плечи ходуном ходят. Сидит, ждет пока голоса злые да ругань стихнут, ибо знает — ну никак нельзя показаться, ничем хорошим не закончится. А по полу, по полу-то лужица темно-красная ползет — медленно, но неуклонно. Знамо дело, от чего такие лужицы бывают…
Не успел Данька толком испужаться, как сменилась картинка щелчком. Вот уже тишина стоит, да гарью тянет. Ой, не спроста тянет, не спроста! И верно — выбрался тот, в чьем теле мальчонка оказался, из угла своего, глянул — а прям перед глазами лежит кто, да без движения. А кто — не рассмотреть, слезы все застят. Вытер он слезы жестом злым, да прям на четвереньках и побежал — быстрее, чем вставать-от. Ткнулся ну точно кутенок, огладил волосы темные, коротко стриженые. То ли брат, то ли сеструха, знакомым веет, да лежит лицом вниз, не разглядеть. А на голове рана кровит, да так давно, что уже пленкой застывшей подернулась. Вроде как живой. Все бы хорошо, да только изба уже с одного краю пылает кострищем огромным, как вытащить-то?! Ан нет, тащит, сопит да тащит изо всех сил, что-то сквозь зубы шепча. А кругом уже стена алая гудит, огромная, огненная, того и гляди — рухнет, сожрет, и косточек не останется. А ровно держит ее что. Крыша обрушилась аккурат в тот момент, как «Данька» вылез из избы да на несколько шагов оттащил сродственника. Перевернул на бок, тут и стало понятно — брат. А старший ли, младший — хто ж его знает. Но точно знакомый, точно видал его иль похожего когда мальчонка, да только не таким, а значительно постарше. Мысли путалися, не давая вспомнить, да и мысли-то почти все не свои, чужие, аж страшно. И такой от них веяло ненавистью за сродственника почти погубленного, что Даня и не знал, куда деться. Да и не помнил мальчонка, что сон это, потому и поделать ничего не мог, токо ждать.
Затрясся весь «Даня», как увидел всадников, улепетывающих к лесу, руку протянул скрючену, ну точно схватить их захотел, да и заговорил.
И тут Даньку ну точно обухом по голове стукнули — шептун то! И ну точно хочет что нехорошее сотворить! Но как ни бился мальчонка, как ни кричал, не слышал его этот, мести желавший. С ужасом наблюдал Данька, как один конь споткнулся, второй рухнул что подкошенный. А этот, жаром горящей избы опаляемый, лишь смеялся и продолжал шептать и руку все больше крючить.
Не выполз никто из-под коней павших. Знал это Даня без сомнениев. А как шептун руку-то опустил, так сложилась изба вовнутрь, ну точно домик игрушечный, даже жар спал, перестал лицо обжигать. Застонал раненый, шептун тот час же кинулся к нему с болью в сердце, и Данька и очнулся.
Лежал, в потолок глазами вперившись, кажную минуточку вспоминая и перебирая. И как, губу прикусив, на лужу кровавую, медленно ползущую смотрел. И как тащил брата сваво. И как слова проклятые шептал. А сердце все продолжало колотиться бешено, ну точно выпрыгнуть собиралося.
Поворочался еще Даня, потрогал руку прокушенную да щеку, словно огнем опаленную, да и полез с печки аккуратно — во двор выбраться, умыться да воды колодезной напиться. Впотьмах-то да со слабости жуткой чуть ухват с ведром не завалил, но ничего, выбрался по-тихому, никого не разбудив.
А на дворе весной уж вовсю пахнет, жизнью нарождающейся — травою, цветами-первоцветами, листиками молоденькими, аж клейкими еще. Птицы выводят песни свои свадебные и ухаживательные, рассвет привечая.
Вздохнул Данька, уселся на пень для колки дров и заслушался, мысли все больные, сном навеянные, из головы выгоняя да вместе со зверьем солнышко просыпающееся встречая. Сидит, слушает, я рядышком откуда ни возьмись Захар Мстиславович пристроился, на полешке. Тож в молчании сидит, только на мальчонку поглядывает искоса.
Да и трудно Даню стало уже мальчонкой звати. На ягодах да грибах лесного батюшки вымахал, подраздался да окреп. И вроде нет косой сажени в плечах, как у кузнеца иль у тех, кто деревья валит али целыми днями косу из рук не выпускается, а поди ж ты — чуется, чуется силушка в теле, но словно она тама в тугой клубок или пружину свернута. А вот ежели распрямить, так враз и тело за ней расширится. И то слово — мальчонке и двенадцати нет, а выглядит как погодок четырнадцатилетних, девки вон даже заглядываться потихоньку начинают.
Очнулся Данька от мыслей своих, да так и вздрогнул от неожиданности, но тут же опомнился.
— Здравствуйте, дядь Захар. Вы просто так али с делом каким?
Бывало и так, что не только мальчонка к домовому прибегал с вопросами да словами разными, но и домовой просил в чем подсобить. В основном, людям неразумным разъяснить, что не так делают, чтобы ни они не мучились, ни скотинка их, ни домашние хозяева. Поначалу-то сельчане в таких делах к Дане и не прислушивались особо, а потом, как и правда улучшения всякие пошли, начали.
— Да вот, просто так посидеть, — покряхтел домовой, ерзая да поудобнее устраиваясь на своем чурбачке. Да видно было, что точно гложет его что изнутри. Не выдержал домовик, проговорил: — Может, сон твой послушать.
— А что сон? — спал с лица Данька и пробормотал: — Сон как сон. Ничего особенного.
— Ох, не научился ты меня еще дурить, молодой хозяин, — молвил домовой и из-под бровей своих белых укоризною глянул. — Да и умение у меня есть — в сны заглядывать. Вдруг что дурное придет, отгонять ить надобно.
— Так вы и… — внезапно смутился Даня.
— Нет. Тех, — со значением выделил Захар Мстиславович, — снов я не вижу. Так что не пужайся.
Поддернул полы тулупчика и продолжил:
— А вот в этот заглянул. Да ничего сделать не смог. Не сон то был. Вот и вышел тебя проведать.
— А что же, если не сон? Неужели — как те? — чуть не задохнулся Данька.
— Не как те, да все ж не сон. Воспоминанье это чужое, молодой хозяин, — пояснил домовой, словно самое обычное это дело — чужое прошлое изнутри видеть.