Страница 66 из 95
А весной государевы люди приехали.
Но за какое-то время до этого собралась у Петра Тимофеича кумпания – посидеть, покумекать как весну встречать, где общинное поле пахать, где под паром оставить, что сеять, куда коров да телят гонять, кто лошадок дает на общебственное и так далее. Все дела серьезные, требующие подхода да обсуждения. Ведь ежели заранее не договоришься, то всяко бывало. Кто увильнуть захочет, кто чужими силами свое поле обработать, а опосля отпереться, что в общину ничего не скинется. Бывало, до кулаков и драк доходило даж когда все уговорено заранее, что уж говорить о договорах на месте заключаемых.
Обычно все для таких разговоров у старосты собирались – он мужик надежный, ответственный, никого не обделит, и во главе не первый год стоит, все село знает да в кулаке держит. Да у него в семье младенчик уродился, вот другому-то честь и оказали. Данька даж гордился, что их дом выбрали. Уважают, значит, отца не только на словах и на глазах. Но втайне гордился, негоже такое выпячивать да хвастать. Почитай, не его заслуга, а родительская, а хвастать только своим, собою сотвоернным можно. Зато вот привилегию побывать на таком важном разговоре получил, мальчишки остальные обзавидовались. Даж сын старостин, Вилька. До того он мог в комнате в уголочке сидеть, ежели не выгоняли, а туточки – другой. Сопел, конечно, обиженно, да Даня внимания не обращал. Чай, не маленькие уже, чтобы из-за такого ссориться. Но своего не упустил – на печке устроился и оттудова слушал, на ус еще не выросший мотал.
Поговорили, значит, мужики степенно, все обсудили, чуток выпили да закусили, да за разговоры принялись. Зашел разговор и за ярмарку.
– Вот что я вам скажу, – Георгий Тимофеевич по обыкновению щурил глаз да трубочкой пеньковой попыхивал. А когда старый солдат так щурился, завсегда можно было ждать каких историй занимательных про службу да про страны и города разные. – Не цыганка это была.
– Да не бреши! – хмыкнул один из беседующих, помоложе всех остальных выглядящий.
Про Василия в шутку как-то брякнули, что не зря Васькой кличут, ну точно кот дворовый, полосатый – и гулящий, и языкастый, и подраться не прочь, да так к нему эту фразочка про кота полосатого и прилипла, настолько полно описывала. Девок даже, бывало, не отпускали гулять, ежели в компанию Васька затесался, вот так-то. Но сейчас ляпнул Васька не просто так, а подзуживая Георгия Тимофеевича. Как разухарится старик, сказы интереснее становилися.
– Что я, цыганок не видал? Вылитая, один в один же.
– А ну цыц! – отставной солдат от возмущения даж трубочкой своей на чубуке длинном по столу стукнул. – Мал еще поперек старших говорить! Цыганок он видел, ишь!
И запыхтел сердито трубочкой, ну что твой Горыныч.
– Да не серчай ты, Георгий Тимофеич, лучше дальше сказывай, – подал голос кто из мужиков постарше. – От чего это она не цыганка?
Глянул еще раз неодобрительно Георгий Тимофеич да трубку-то изо рта и вынул. Данька аж замер – ну дюже интересно же узнать, кто на самом деле женщина, странные вещи ему сказывавшая.
– Похожа она цыганку. Токо вот монисты с нее снимите да юбку цветастую, совсем не похожа станет.
Кое-кто из мужиков засмеялся сдавленно от картинки вырисованной, а Васька протянул мечтательно «Да… Я бы снял…», насупленный взгляд от старого солдата заработав.
– Небось и пробовал, да не получилось?
Васька хмыкнул неопределенно, молодцеватость на лицо нацепивши, да только вот никого не проведешь таким.
– Не по тебе она. Да и вообще ни по кому.
Затянулся Георгий Тимофеич, ароматный дым выпуская да паузу выдерживая. Знал, как интерес пробудить да удержать, вот и помалкивал, подслеповато и хитро щурясь.
– Служил я в Бухаре… – сказ, начинающийся такими словами обычно для детских ушей не предназначался, но Даня уже подвырос из такого возраста, когда гоняли прочь.
Сказывал Георгий Тимофеич про Бухару как про сказку волшебную. Про дворцы и минареты, про муэдзинов, с них поющих, про столики низкие да подушки шелком расшитые, да про фрукты странные. А вот про грязь и вонь в казармах, про раны, за считанные часы загнивающие, а опосля превращающиеся в гангрену, от которой спасу нет – про это не сказывал. Зачем поминать старое да больное, никому неинтересно, ежели сказочки нужнее и важнее? Вот их и сказывал.
– Послали нас как-то обоз охранять. Времена тогда неспокойные были, разбойники по дорогам шалили, вот и вымолили наш отряд на охрану. День идем, два, все по дорогам пылим. Вокруг скукотища, посмотреть не на что. Все плоское да песком засыпанное. И вдруг откуда ни возьмись – гора. Высокая такая. А на самой вершине – то ли дворец, то ли храм какой.
Тут уж не только Данька, все голос затаили, слушая.
– Вай, думаю, что за нечисть такая. Перекрестил ее для порядка, никуда не делась. Ну и ладненько. Я кто? Я простой солдат, пущай за нас командир думает. Он у нас хоть и молоденький был, почти безусый, а умный, книжки постоянно таскал какие-то, записочки делал. Да и про нас, солдат не забывал. И жалование при нем не задерживали, и форму новую выдавали. Хороший командир был.
– И что с ним сталося? – полюбопытствовал, не выдержав Васька.
– Дак помер почти сразу, – со старческим равнодушием, повидавшим множество смертей на своем веку, отозвался Георгий Тимофеич. – Я ж говорю – молодой был, да умным себя почитал. Сунулся куда не следовало, да и помер.
Мальчонке от слов таких стало тягостно, а дедок дальше свой сказ продолжил.
– Так вот. А командир уже с караванщиком что-то обсуждает, руками оба машут, лопочут по-бусурмански, а мы пока вокруг обоза расселись – отдохнуть да покурить. Покемарить бы, да нельзя, дождаться нужно, об чем командир договорится. Накричались они, подняли всех и дальше в гору эту двинулись. Там тропа оказалась средь камней спрятанная, вывела нас прямиком к подножию храма. Иль дворца. До сих пор не знаю. Но рядом с воротами огромные статуи стояли, роста в три моих, а то и в четыре. Голову приходилось задирать, рассмотреть дабы. Странные такие, я так и не понял, что это – то ли птицы с львиными телами, то ли львы с крыльями да мордами птичьими. Но скалились зубами так, что аж холодок пробирал, даром что статуи. Это я уж потом пытался рассмотреть, пока обоз ждали. Их-то пустили, а нас – нет. Так и сидели перед воротами. Но к чему я веду этот сказ. Когда караван-баши постучал в ворота…
Георгий Тимофеич обвел всех взглядом из-под насупленных бровей и зачем-то стукнул трубкой о стол, ну точно хотел разбить табак слежавшийся.
– …из дверцы баба вышла! И без паранжи!
Все разом аж притихли, наслушавшись рассказов про солдатское житье-бытье на юге и понимая, что за странное событие.
– Поговорила она с караван-баши о чем-то, велела ворота открыть да пропустить обоз.
А Данька так образно представил себе скрип медленно, с натугой открывающихся ворот, раскрывшие в клекоте пасти-клювы огромные статуи неизвестно кого, охранниками возвышающиеся перед дворцом, изнуряющую жару и песок, что чуть пот не вытер рукавом.
– А ворота открывали и пропускали обоз тоже бабы. Ни одного мужика не видел, одни бабы. Да красавицы такие! Одна другой краше! Понятно, почему людей сторонятся да за воротами хоронятся – покрадут, как пить дать. Принято у них так, на югах-то, – пояснил Георгий Тимофеич. – И главное, все бабы на лицо почти одинаковые, я даж поначалу подумал, что сестры все единоутробные, да только возраст у них ну совсем разный был. А на лицо-то – ну точь в точь, как гадалка, что на ярмарке была!
Георгий Тимофеич торжествующе пыхнул трубкой.
– Ну дед, ты даешь, – протянул Васька, пока остальные над историей раздумывали. – Что ж раньше-то не рассказывал, а?
– Когда надо – тогда и рассказал, – отрезал старый солдат. – Буду я подобное при ней сказывать. Видел бы ты, как их караванщики боялись, сам бы не стал, – и сжал губами чубук, разговор заканчивая.
– Дааа… А вот со мной однажды…
Разговор плавно перекатился на другие темы, а Данька все никак не мог избавиться от картинки, нарисованной рассказом красочным. Ну точно сам побывал, да своими глазами видел. Ведь, в отличие от всех остальных, запросто мог представить, как выглядят те звери странные.