Страница 59 из 95
— Ох, не помощница я тебе в этом, Даня, — печально вздохнула Настасья. Всю жизнь травницей была, с колдовством дела не имела, разве что слабенькие наговоры да наветы изгоняла, а как учителя обрела — так все едино пока ничего не может, разве что подбодрить да не дать в уныние впасть. Хочется подопечного по голове погладить ласково, а тот уже по плечо вымахал, ну как тут по вихрам гладить-от? — Но если от меня что-нибудь потребуется, только скажи.
А Данька кивает, радостный от того, что не нужно объяснять то, что видится, да на язык не идет, и не замечает, как роли-то у них постепенно меняются. Вот уже не обучает Настасья Ильинична, а слушает. Понятное дело, не все знания свои передала еще, много всего осталося, но в некоторых вещах она уже словно дите перед ним.
— Пошли, объявим, что вылечилась Марфа, — повернулась травница к дверям да вышла, а Данька вслед за ней выскользнул да бочком-бочком — и из избы. Не любил он все эти благодарности слушать, за спиной Настасьи Ильиничны стоя, да слезы женские видеть. Неловко ему становилося — точно и не заслужил подобного. Даж в этот раз, хоть и спасли Марфу только его силами, а все едино — не заслужил.
Добрался Даня быстрехонько домой, а потом еще долгонько в пристроечке сидел, зеркальце рассматривая, узорами новыми покрытое, точно луг по весне травою и цветами новыми зеленится да бабочек и пчел привечает. И не узнать его, зеркальце, настолько оправа богатая стала, даж камушки крохотные в цветочках, точно сердцевины появились. А трещинка, через которую черт пришел, так и осталась. Вот и сидел Данька, положивши на колени яичко с колдовством пойманным, зеркальце разглядывал да трещинку эту пальцем гладил. Зачем — и самому неведомо. Опосля все спрятал аккуратно, чтобы, значится, никто не нашел, да спать отправился.
А на следующее утро разбудила его весть новая, бедовая. С соседнего села пришли — там такая же напасть, как у Марфы, объявилась.
========== Глава 37 ==========
Всполошились тут уж не только Настасья Ильинична с Данькой, но и все узнавшие. Одна надежда оставалася — не колдовство это, а просто заболела роженица. Собрались в спешке травница с учеником, оставив Степашку дом травницин сторожить (вдруг еще кто с какой напастью явится?), да и отправились, благо идти недалече было, всего-то с пару часиков. А по нонышней погоде, мягкой да ласковой, когда солнышко словно по голове гладит, а не жарит сковородкою, да по тенечку лесному, пятнышками зайчиков золотистых изукрашенному, так и того меньше.
Не оправдалась надежда — такая же щупальца в бедной женщине поселилась да молоко скисала. Но да теперича понятно, что с ней делать-то. Выгнала всех Настасья Ильинична, да все и повторили, что накануне с Марфой делали. Точно также погань черная от Даньки шарахалась, да никак выходить не хотела, но ничего, вскорости выгнали ее да и заперли в яичке курином. Отговорилась травница от потчевания, токо пирогов да молока крынку с собой взяла, да еще перед уходом дите осмотрела. Как и у Марфы, три месяца исполнилось ему, только у Марфы сыночек, а тут — девочка. Хорошая, крепенькая, ничем не болеющая и проклятием не тронутая.
Обратную дорогу Данька с наставницей своей в почти молчании прошли. Каждый свою думу думал, да об одном и том же — что за напасть такая приключилась, а мальчонка еще и о том, что же с яичками, где щупальцы словлены, делать. Вернулися — а там еще одна баба больная, на подводе привезли прямо к лекарке.
Вернулся Даня домой уже затемно. Степашка сразу на печь как залезла, так и заснула. Не видела она страхолюдь, да и не пущали ее к обряду, в горнице оставили, а все ж почуяла. Вся прям взмокшая оказалась опосля всего да до хаты еле дошла. Но вроде как ниче не прицепилось к ей, Данька-то внимательно осмотрел сеструху, волнение за нее прогоняя подальше.
Степка-от уснула, а мальчонка все никак не может. Глаза вроде как и закрываются, а сон-утешитель ну никак не идет. Все разная хмарь мутная мерещится, никак успокоиться не дает. Ворочался, ворочался Даня, да и сполз в результате с печки, по летнему времени нетопленной, а от того прохладной и приятной, да в пристроечку и отправился.
Вытащил все свои сокровища, разложил в одном ему ведомом порядке, да еще яички в рядок выложил. А они с каждым часом все неприятнее становятся. Последнее пока еще беленькое да чистенькое, как и положено, даж перышко крохотное, рыженькое прилипло, видать, из-под пеструхи взяли. А вот первое — словно чернотой покрашенное или гнилью побитое, а щупальца эта точно головастик внутри икринки плавает, в стенки тычется, словно на прочность их проверяет. Да так быстро и яро вертится, что блажится Даньке — еще чуток, и проломит, точно лягушонок иль рыбина при рождении. Аж поежиться хочется.
— Убрал бы ты это отсюда, молодой хозяин, — с тоской произнес Захар Мстиславович, усаживаясь по своему обычаю на чурбачок. Даж лето не заставило его расстаться с тулупчиком, разве что полегше он стал, не такой теплый да без подкладки овечьей, зимней. Мальчонка завсегда дивился, как домовой летом не парится в одеже своей, жарко же, а вот — не парился, а ночами даже поплотнее запахивался. — Лошадки вон ужо волнуются вовсю, да и коровка тоже. Слышишь, мычит как.
Прислушался Данька — и действительно. Животинки все точно желают оказаться подальше, из сараюшки рвутся, да не к выходу, а к дальней стенке жмутся и жалуются.
Вздохнул Данька:
— А как, дядь Захар? Страшное оно и непонятное. Вот ежели бы найти колдуна этого клятого.
Глянул домовой странновато на мальчонку, глупость сморозившего:
— А зеркальце тебе на что?
— Зеркальце? — растерялся Даня. — А что зеркальце? Оно же… — не договорил мальчонка, даж покраснел чуток.
— Эх, молодой хозяин, молодой хозяин, — закряхтел Захар Мстиславович точно табурет старый, нечиненый, под весом немалым. — Мало я тебе сказов сказывал? Ты бери яичко-то, бери.
Посмотрел домовой из-под бровей косматых на Даньку, бороду поглаживая. Вроде как и строго посмотрел, но со значением и подбадривая — не сумлевайся, мол, молодой хозяин, все получится.
Улыбнулся мальчонка нерешительно и поднял яичко и зеркальце. Держит в правой руке зеркало, всматривается, а сам припоминает, что же в сказках-от про это говорилося. И словно его кто под руку толкнул — мягко да решительно. Приложил Данька яичко к поверхности зеркальной да и крутанул его, посолонь, вдоль ободка узорчатого катиться отправляя. А яичко и покатилося, да шустренько так. Даже если бы зеркальце на земле лежало, уже удивлением пробрало бы, но Даня-то его держал! Яичко себе бежит-не падает, словно так и надо, заставляя застыть да с открытым ртом в чудо это вглядываться.
Долгонько ли, коротенько ли, а начала поверхность темнеть. Вот уже и не Данька и не темный сарайчик вокруг, сквозь окошко которого луна светит, а комната какая. Тоже темнотища вокруг, токо свечей несколько горят, на столе, вокруг котелка с варевом каким-то, да на полке. И вроде как обычная комнатка-то, а до того неприятно, что хочется яичко сдернуть прочь, лишь бы не видеть этого. Однако же крепился мальчонка, да дальше всматривался, даж не моргал, лишь бы не пропустить чего. Недолго ждать пришлось. Вскорости появилась возле стола женщина да пристально вгляделась в горшочек с варевом. Женщина как женщина, старая только ужо, годков не просто за сорок, за пятьдесят уже будет. Какова на лицо, и не разглядеть, в потемках вся, но тока появилася, сразу стало ясно — ведьма! Из-за нее все так неприятно, словно около ямы выгребной стоишь. Посмотрела ведьма энта, помешала варево в котле да вдруг голову подняла и завертела беспокойно в разные стороны, точно высматривая кого. Испугался Данька чуток (вдруг его ищет?), да от зеркальца оторваться не может. А ведьма замерла, вся подобралась, ну точно собака перед тем, как на добычу рвануться, и носом воздух потянула. Тут уж и разглядеть ее можно стало. Лицо все морщинистое, недоброе, нос крючковатый чуток, над губой верхней нависает, да еще что-то неправильное в лицо-то. Словно перекошено — то ли от рождения, то ли паралич чуток разбил. И что-то смутное знакомое чудится мальчонке, а понять-разобрать ну никак не может! Даж испуг схлынул от мыслей напряженных.