Страница 58 из 95
Отступила Настасья Ильинична на пару шагов да на Даньку искоса глянула. Негоже ей у ученика совета спрашивать, опосля этого авторитету не будет — ни слушаться ее не будут, ни указания выполнять, так что хоронилась травница, втихую все делать стараясь.
А Данька стоит весь белый, чуть не трясется, да в упор Марфу разглядывает, в руках крестик, что уголек горячий, токо-токо из печки выскочивший, сжимаючи. И, видать не от страха-от трясучка разбирает, а от чего другого.
Вздохнула Настасья Ильинична, да командовать принялась. Во первой погнала в другую комнату сестру с младенцем, велев вымочить кусок тряпицы чистой-белой в молоке козьем свежем да давать сосать тряпицу эту. Успокоится на чуть ребетенок да и подкушает. Опосля попросила мать принести библию, да так за порогом после этого и оставила. Труднее всего оказалось с мужем договориться. Тот ни за что душеньку свою одну оставлять не желал, еле выпроводила со словами, что таинство сейчас свершаться будет, не гоже на это смотреть.
Вернулась Настасья Ильинична к кровати, а Марфа вся чуть живая лежит, еле дышит да горит, словно в лихорадке иродовой, рубаха аж вся мокрая стала. Обтерла травница ее наскоро и водой с отваром липовым напоила. Поит, а сама все с нетерпением на ученика своего поглядывает — что тот делать будет. Да поскорей бы надоть, бедной Марфе все хуже да хуже становилося.
Данька словно очнулся мыслями нетерпеливыми наставницы, да ближе подошел. Страшная эта щупальца, богомерзкая, а ему все ж таки ничем не грозящая. Откудова это мальчонка знал — сам не ведал, а вот поди ж ты — знал и все. Токо вот что делать-то с ней? Протянет Даня руку к женщине, а щупальца угрем склизким внутрь забивается, да так, что Марфа чуть не кричать начинает, да силов уж нет на крик-то, только на сип остается, словно грудь ей пробили, а оттудова последний воздух выходит, а как выйдет, так и единение с господом наступит.
Отступил Данька, руку опустил, а сам нахмурился, губу покусывая и так ничего вокруг не замечая. Василиски его ящерками, огнем живыми налитыми, узорами алыми да желтыми, словно мозаикой покрытые, по покрывалу узорчатому бегают-волнуются, чуть ли не искорками разбрасываются, точно костерки живые. Настасья-то Ильинична их впервые за все времечко увидала, даже от постели отступила, к груди руки прижимаючи. Слыхала она много всякого-разного, да не опознала в ящерках василисков зловредных, иначе и непонятно, чем могло такое знание и обернуться. Стоит, молчит, да только взгляд переводит с Даньки да на живых огневиков и обратно.
Надо бы выманить черное колдовство, да токо как — непонятно. Оно вроде как живое, но не как черт али ведьма, что сами решения принимают да людям вредят, а по-другому, но и мертвым-то назвать невозможно. Словно это… Запнулся Данька, задумавшись. Словно это животина ручная, навроде собаки охотничьей. Куда пошлет ее хозяин, туда и бежит да радуется, что пользу принести может. Вот и щупальца энта — словно хозяйской воле подчиняется. Не просто сглаз али порча. Те студнями сидят, словно странная животная гидра, что медузою еще зовется, о которой мальчонка в книжке одной, наставнице принадлежащей вычитал. Сидят, человека травят, до болезни доводят али других отваживают — чего ведьма пожелает, того и делают. А эта — ишь, шустрая какая!
— Настасья Ильинична, — зашептал Данька, словно щупальца услышать их могла, да еще на шаг отступивши — так Марфе полегше становилось, — а вам ну…
Не давалось пока мальчонке говорить о знахаре-шептуне спокойно, хочь и понимал, что виновности в нем в том, как наставницу смотрят, нет никакой, а не давалось.
— Всемил энтот ничего не рассказывал, что с таким делать-то?
Глянул Даня с надеждой на травницу, а та лишь головой покачала с огорчением.
— А давайте ее выманим! — с ярким порывом нутряным зашептал мальчонка, куда только страх делся. — А как выманим, там и прогоним!
Колдовство ведьмаковское — его ведь можно не просто развеять, а обратно колдуну отправить, чтобы он сам хоть на какое время, да испытал, на что других обрекает. Это Даньке Захар Мстиславович в одной из баек своих сказывал, мальчонка крепко-накрепко запомнил, а вот сейчас и всплыло. Глянула Настасья Ильинична на мечущуюся в бреду женщину и ответила нерешительно:
— Давай попробуем.
Щупальца-то ее ни капельки не боялась, словно бы даже издевалась чуток — то высунется, то обратно в Марфу нырнет, токо вот с той стороны, где ящерки узорчатые бегали, там не вылазила. Вот этим и воспользовались.
Положили Марфе на грудь яичко свеженькое, из-под курочки только, василиски вокруг бегают, да так быстро, ну точно ручеек огненный, не дают никуда колдовству злому деться, а Настасья Ильинична принялась молитвы читать, да по Марфе веточками заговоренными, зло отгоняющими, стегать. Прочитает строфу — липовой веточкой стегнет, еще строфу — ольховой, далее — рябиновой, и так по кругу. А Данька стоит за ее плечом, да всем молитвам подпевает голосом своим алконостом даренным.
Поначалу ничего не происходило, только в избе все жарче и жарче становилося, словно кто печку затопил, да такими полешками жаркими, что раздеться до исподнего хочется. Словно и не дом жилой, а банька какая. Уж не только Марфа, и травница потом бисерным покрылася, и Даня. Одни василиски знай себе бегают, словно ничего и не случается. Жарит и жарит, только и успевай лоб рукавом вытирать. А опосля тучи вокруг сгущаться начали. Откель в горнице тучи могут взяться — неведомо, а поди ж ты, как марево темное, свет свечей забирающее. Наставница его толь не видит, толь не знает, что это такое, а Данька аж ежиться начал — до того знакома нехорошесть эта. Однако ж песнь не прерывает, да на Настасью Ильиничну и щупальцу все поглядывает. А то словно скукоживается все больше и больше, точно щен, которого ругают за провинность, а когда один из василисков на грудь Марфы забрался да зашипел, не выдержала. Выскочила, словно молния грозовая первая, да в яйцо и нырнула. Мальчонка тут же его схватил да ладонями обхватил, точно в полон взял. А яичко-то и не поймешь какое. То горячее, да такое, что хочется будто уголек из ладони в ладонь перекидывать, то холодное, словно руки морозом обжигающее. Стоит Данька, все пытается разобраться, что же с яичком-от творится, а вокруг свет белый восстает. Хмарь туманная в углы избы всосалась, точно и не было ее никогда, жар лавиною горячей в подпол скатился, да там в землю и ушел, Марфа спокойнешенько вздохнула, да в сон глубокий, целебный провалилась, Настасья Ильинична даже настоечки на травах ей дать не успела, до того быстро все случилась. Даж василиски куда-то подевались по обычаю своему. А раз подевались, значится, нет никакой опаски колдовской.
Подошла тихонечко Настасья Ильинична к ученику своему, да во все глаза глядит, что же тот делать-то будет.
А Данька повертел-повертел яичко сыренькое, достал из кармана тряпицу длинную, словно онуча тонкая (он теперича, после леса проклятого, завсегда с собой носил не только ножик и соль в коробочке, но и тряпицу, вдруг что понадобится привязать иль котомочку сплести), да и завернул в нее решительно.
— Даня, — негромко позвала Настасья Ильинична ученика своего, что словно сын стал. — Проклятая эта вещь теперь, надо бы избавиться от нее.
Посопел мальчонка, исподлобья на травницу глядючи, да с ноги на ногу переминаясь и не зная, как объяснить то, что видит. Колдовство черное, ежели его суметь куда перетянуть, так колдовством и остается, но можно отмолить, через святую воду иль свечи и ладан убрать, через мать-сыру землю, через речку, жизнь дающую. Да много ли способов разных. А это… Глянул Даня на яичко, изнутри чернотой уже сожранное. Ежели скорлупу разбить, то освободиться оно, да за дело свое обратно примется, и ничто не поможет, пока оно внутри сидит и злобой исходит. Прям душой всей чувствуется. Вроде как и придумал помощь, а что дальше делать — неведомо.
Завертел головой мальчонка с отчаянием:
— Нет, никак нельзя! Оно ж живое, обратно приклеится. А вдруг к вам? — от одной мысли все вовнутри сжималось, сразу на ум приходила и болезнь, чуть наставницу не сожравшая, и прочее случившееся.