Страница 49 из 95
Обернулся Данька, да и остолбенел. Наставница, вся белая-белая, к дереву прижимается да улыбается – неловко так. Даж не жалобно, а жалко. Шапочка меховая, повытертая, в сундуке дальнем хранимая, на затылок сбита, шубка суконная, синяя, вся перекошена, как второпях одета, да не на правильные пуговки застегнута, низ сарафана алого обтрепан, словно не первый день Настасья Ильинична за ним идет, а ниже…
– Помоги…
Задохнулся Данька – ноги травницы вся корнями черными перевиты, да так, что двинуться она не может. Да не просто перевиты – словно черви ползут корни эти все выше и выше. И к нему, к Даньке, тож втихую подбираются!
Пятится потихоньку, шажочками крохотными мальчонка прочь, а сам ни жив, ни мертв, в голове бумкает, а перед глазами помутилося даже.
– Даня… – совсем растерянно позвала Настасья Ильинична ученика своего, да тут же и сникла вконец, дерево обнявши, словно последний свой шанс пытая – уговорить растение проклятое теплом человеческим.
А Данька носом шмыгает, рукавом утирает да пятиться продолжает от кореньев, червями антрацитовыми ползущими. Пятится-пятится, да вдруг в лес порскнул так резво, откуда только силы взялися! Корни разочарованно, как курицы слепые, потыкались-потыкались в землю вокруг, обратно к дереву потянулись – еще туже травницу пеленать.
Да вдруг замерли. Взметнулись вверх, как от боли великой, и рассыпались пылью черной, вслед за деревом, их родившим. А за стволом, от которого пенек обгрызенный только и остался, Данька стоит растерянный, в руке сжимая разрыв-траву, лешим подаренную. Не сунулся мальчонка в лес совсем беззащитным – окромя соли, яичек да ножичка заговоренного, выгреб из-под пола в пристроечке все свои богатства настоящие, токо зеркальце оставил. Оно ж для того, чтобы черта вызвать, да и то лишь в святки работает. Даж лутошку, палочку липовую, от коры очищенную, что от нечисти помогает, и ту взял.
Проморгался Даня от пепла черного, глядь по сторонам, а наставницы-то и нету! Совсем смешался мальчонка, беспомощно в руках травку сжимая, пока не глянул под ноги. А тама крохотная кикиморка болотная лежит, в клубочек свернувшись, да сопит – сладко так, словно и не она туточки только что травницей прикидывалась, да в ловушку заманивала.
Потоптался Даня рядышком, не зная, что делать – и одну бросать не гоже, ее ж из болотца-то силой темною выдернуло, да голову заставило морочить, и взять-то как? Непонятности… В конце концов решил, что лучше ее здесь оставить, а как леший вылечится, тот сам и приберет все вокруг. И кикиморку отправит спати куда следоват.
Вздохнул Данька, спрятал разрыв-траву в карман, шапку да кожух отряхнул кое-как, да и поспешил далее – итак много времени потратил на беготню всякую, торопиться надобно. Идет быстро-быстро, а самому так тепло, так хорошо, словно все правильно сделал да решил. И чудится все мальчонке улыбка черта. Такая, как он сквозь наваливающийся пуховым одеялом сон запомнил. Только вот откель она возьмется-то?..
Чем дальше, тем жарче становилось Дане. Да не обращал он особо внимание на это – сердце выстукивало странный ритм, и он бежал, подчиняясь неровному, как деревяшка о сруб от ветра бьется, стуку.
Пока не добежал до поляны, у черта в гостях виденной. Изнутри сердце леса выглядело еще более больным и измученным. Прямо… прямо как Настатья Ильинична, в болезни лежавшая, аль знахарь в своем забытьи. Аж сердце щемило.
Обошел Данька полянку по кругу, чуть с досады не плача и не зная, что же ему дальше-то делать. Точно ведь черт сказывал, да вот не запомнилось ничего – хоть тресни!
Покусал мальчонка губы дрожащие, да делать нечего – стал подбираться к пеньку, мухоморами больными заросшему. А вслед за губами и руки подрагивают – и от усталости, и от мыслев всяких. Лешего-то никак нельзя разрыв-травой бить, вдруг он после этого не очухается? А ничего обережного-то толком больше и нет.
Долгонько Данька до пенька энтого добирался. На самом-то деле минуток мало пробежало, да только что ни шаг – как в трясину какую иль кисель. Следующий – еще сильнее затягивает, а пенек как отодвигается. Должен приближать – ан нет! Все более махоньким становится да удаляется. Даня даж злиться начал. Сколько прошел, каких только страхов не вытерпел, а в конце пути издевательство тако получить!
Сердится Даня, а со стороны-то себя и не видит. Может еще больше всполошился бы, если бы заметил, как белым светом наливается, словно волхв из видения. Только волхв еле светился, в тенетах заклятья запутавшись, а Данька по малолетству да по доброте своей не успел душу запачкать, вот и светился, как солнышко.
Передвигает мальчонка ноги еле-еле, останки лешего все дальше, а из-под земли тень подниматься начала. Как восход темный, все ширится и ширится, пока до неба не добрался. А как добрался, из-под земли кости полезли петушиные. Все лезли и лезли, окаянные, пока в цельного петуха не сложились. Растопырил тот кости-крылья, да как закричит криком дурным, да таким, шапку с замеревшего от удивления Даньки ветром снесло, криком поднятым. Сил бояться у мальчонки не осталося, лишь гнев на волхва черного, лес сгубившего, ответной волной поднялся.
Тряхнул волосами Даня да и запел. Пусть и богородицу славит, да голосом пресветлой птицей Алконостом данным. Ярко выводит радость да свет супротив криков петушиных яростных, уши режущих. И что ни шаг – все тише крик, рассыпается ведовское отродье прямо на глазах, по костям, мертвым да мирным разваливаясь.
Как Данька дошел, так совсем петух кучкой костей обратился, временем да ветрами выбеленными до тонкой прозрачности. Захрустел амулет ведовской под подошвами, а мальчонке так хорошо-хорошо стало, как камень с души упал. Все растоптал Даня в пыль, лишь камешек один, серенький, невзрачный, с дырой посередине остался один одинешенек недобро лежать. И ничто не помогало, даж разрыв-трава. Отбросило так, что Данька сам себе чуть в лоб ей не заехал.
Разнервничался Данька – силов-то совсем не осталось почти, сам, глядишь, скоро рядом ляжешь. А ежели с таким рядом ляжешь, так и не встанешь потом. Это он понимал. И оставить нельзя – вся сила колдовская в этом камешке невзрачном запрятана, петух лишь охранителем был.
Однако ж делать нечего. Разрезал мальчонка вторую онучу на полоски, сплел корзиночку, да и подцепил ей камушек колдовской. И… Ничего не случилось, хоть и ждал Данька всяких страшностей. Повертелся, пооглядывался по сторонам, да и пошел прочь не оборачиваясь, цветочек иван-да-марьи в руке сжавши. Нельзя на лешака оглядываться – не любят он этого. Пусть даже пока и неживой лесной батюшко.
Не помнил толком Данька, как обратно из лесу вышел. С устатку марево перед глазами так и стояло, шататься из стороны в сторону заставляя. Однако же – вышел.
А как вышел, из лесу в спину пахнуло теплым: «Спасибо…».
========== Глава 31 ==========
Вернулся Данька домой только ввечеру. Сам усталый — страсть, да еще и с камешком этим поганым. И что делать с ним — неведомо. Порывался мальчонка его по дороге выбросить аль куда припрятать, да так и не смог. Найдет местечко подходящее — камень какой огромный, бурелом иль запруду, только подойдет, а перед глазами тут же картинки встают — черно-белые, как пером штрихами набросанные, показывают, что же случится, ежели камешек ведовской туточки бросить. То земля пожелтеет, рожать переставая, то рыба кверху пузом пойдет, а вслед за ней и русалки, то другие страсти какие. Измучился Даня, но пришлось-таки до дому нести, в котомочке плетеной.
Заглянул к избу отчитаться, что туточки, никуда не потерялся, да и умотал сразу — в пристроечку, богачества свои выложить да и подумать, что же дальше делать-то.
А в пристроечке нежарко. Хоть и проконопачены стены, да холод снаружи пробирает, за нос кусает почище шавки голодной, намекает: не сиди, мол, тут, давай, в тепло возвращайся.
Опустился Данька на корточки, носом шмыгает да камешек, на дощечку положенный, во все глаза рассматривает, пальцы переплетя да сжавши. В лесу ж не до того было. Серенький, невзрачный, весь бугристый, как из нескольких камешков-голышей слепленный. В оспинках дырочек крохотных, а посередке — дыра круглая, ровно кто пальцем ткнул, да и пробил насквозь камешек этот.