Страница 48 из 95
Стоит Данька на прогалинке возле дороги, глазеет – а ничем тот лес от его, родного не отличается. Только неприятно вглядываться, как… Замялся мальчонка, раздумывая над ощущениями странными и не решаясь шаг вперед сделать, пока осознание не пришло.
Как в окошко, узорами изукрашенное, сугробы разглядывать в ночь рождественскую, когда черти свободу обретают. Вроде все обычным видится, а стоит прищуриться да присмотреться – тени вспухают под сугробами, да мечутся там и сям. Вроде и не боязно, в доме иконами святыми защищенном, а поди ж ты – так и блажит всматриваться, в страхе безопасном замирая.
Токмо вот не получится теперича остаться на дорожке безопасной, сердце леса искать надобно…
Поправил Данька повязку из тряпицы на руке, под которой монетка краешками своими обрубленными в ладонь врезалась. Спрятать он так подарок черта решил – чтобы точно не потерять. Пока до леса шел, все думал, как же подарок-от охранить. В карман положить – выпасть иль выпрыгнуть может. Пусть даже лешака нет, некому выманить, а все ж таки. В руке сжимать – а вдруг ветку понадобится отвесть али еще что сделать? В обувку запрятать – так монетку чувствовать не будешь, вдруг что с ней случится? Долго думал, в конце концов, надумал прикрутить к ладони. Так и чуется, и не потеряется – из повязки как выскользнешь? От онучи полоску отрезал ножичком, без которого в лес ни-ни, и примотал.
Попереминался с ноги на ногу еще мальчонка, вздохнул, да решительно шагнул прочь с прогалинки, стараясь ни о чем не думать.
Поначалу-то идти легко было. И деревья все знакомые, и лист палый, морозцем побитый, под ногами то шуршит, то с хрустом тренькает. Упавшие стволы да пеньки если и попадаются, то редко. Даж кустарника-то почти и нет. Правда казалось подобное Даньке странным: как же это, лес – и без кустов? А где ягоды растут? Где грибам прятаться? А что ауков и лесавок не видать – так это привычно. Вместе с лешим они на покой уходят и не безобразят более.
Но чем дальше, тем страшнее становилось. Глядь под ноги, а по листьям как паутинка черная бежит – тонкая, незаметная, да на деревья забирается. Поначалу только корни обвивала, а опосля начала и на стволы забираться. Данька и рад бы пройти мимо, где ее нету, а не получается – повсюду паутинка тень свою разбросала. С каждым шагом все вокруг как пеплом все больше припорашивается. Словно кто из кострища громадного выгреб, да щедрой рукой разбросал для урожая хорошего. Токо вот дурной костер тот. Не из полешек дубовых да березовых, а словно мертвяков жгли. Слыхал Даня про такое непотребство от Георгия Тимофеевича, когда заместо похорон нормальных, по-людски сделанных на костер отправляют. Ну, понятное дело, ведьм да ведьмаков сжигать, душу нечистому продавшим – это одно, но как же хорошим людям после Страшного суда без тела-то быти?..
Аккуратно пробирался Данька по лесу, выглядывая, куда бы ступить, дабы чернь поганую не задеть, да по сторонам не оглядывался особо. Очнулся когда вокруг темнеть начало. В лесу, под деревьями высокими, завсегда полумрак царит, а тут словно небо тучами смурными, серыми заволокло, совсем солнышка лишивши.
Взглянул мальчонка по сторонам да и сглотнул от страха накатившего. Деревья-то как чужие стали. Черной паутиною затянуты, ветки изогнутые, словно в болезни иль в боли переплетаются друг с другом. Так люди пальцы сплетают-ломают, стремясь удержать крик в себе. А на некоторых изнутри лица человечьи пробиваются, судорогами искаженные, в беззвучном вопле рты раскрывшие. И все на него, Даньку, вперились! Кто со злобою, кто с болью, а кто с надеждою.
Попятился Даня от деревьев этих страхолюдных – медленно, сторожко, как от волка иль собаки бешеной, взгляда не отводя да с трудом сдерживаясь, чтобы не порскнуть куда в сторону. Пятится-пятится, да нога вдруг как в пустоту провалилась! Взвизгнул мальчонка почти по девчачьи, да вокруг и нет никого, кто бы посмеялся над этим, токмо деревья страшные, в корни одного из которых Данька, оступившись, и упал. Сидит, отдышаться не может, сердце в горле колотится, да в ушах гул стоит.
Вздохнул пару раз Данька, успокаиваясь, да попытался о корень, чернотой больной подернутый, опереться – из ловушки надо-ить выбираться. А корень шевельнулся словно. Отдернул мальчонка руку, со страхом на жуткость глядючи, но нет – не показалося. Полез из земли корень, словно червь огромный, кем понукаемый – медленно, нехотя, неотвратимо, как пласт снежный с горы сходящий. Вроде и нестрашно смотреть, как волна из крупинок снежных, под солнцем искрящихся, ползет, красиво даж. А ежели засмотришься – враз снесет. Вот и корень так полз, разве что не блестел, а матово светился, как яма угольная.
Да не один, видать. И со спины зашевелилось что твердое и толкануло больно. Задергал Данька ногой яростно, вытаскивая из ямки. А ямка-то тоже не простая оказалася – почти уже сжалась вокруг стопы, видать, зажевать ее хочет! Дернулся Даня посильнее, вперед упавши, да и драпанул прочь. Поначалу как упал, на четвереньках, руки обдирая о ветки палые, вокруг торчащие, а через пару шагов удалось на ноги подняться, да и помчаться почище зайца, волком преследуемого.
Долго ли так бежал – неведомо. Остановился, на землю рухнув, токо когда дыхание закончилося да с колотьем в боку справиться не удалось. Сидит на полянке, отдышаться пытается да в себя прийти.
Ой, не думал Данька, что деревья живые, которых черт ему показал, на самом деле существуют, по лесу ходят, да сучьями ловят! А они – вона как, окаянные! Действительно бродют, как души проклятые!
Как мушки перед глазами растаяли, заоглядывался Данька, силясь понять, где же оказался. Пока бежал, направление всякое потерял, а небо хмурое не давало ни капли солнышка, чтобы направление определить. Деревья хоть и черные, но безлицые, так что решился Даня все же подойти поближе к ним, хоть какие мхи-лишайники найти. Но нет – и сами деревья, покрытые морщинистой старческой кожей, задубевшей от времени, как мертвые, и поверх них тож ничегошеньки не растет. Ни муравейников, ни птиц, ни зверья вокруг нету. Одни деревья да кусты голые, ветками покачивающие.
Страшно Даньке, да деваться некуда. В груди щемит, монетка ладонь греет, словно зовет куда. Выдохнул он решительно, да и пошел, все далее в лес забираясь. А в висках все стучат-перекликаются слова Азеля: «Только помни всегда самое главное – тебе нельзя бояться. Я тебе охраню, но если забоишься, если разум потеряешь, не смогу помочь…» Вот и старался Даня изо всех сил себя в кулаке держать, укоряя за то, что позволил ужасу великому в душу пробраться.
Ужас-ить – он как червоточинка, как та черная паутинка. Стоит ему позволить коснуться себя, как тропка уже разведана, и чем дальше, тем больше пальцами своими узловатыми копается, гнездышко себе строит в человеке. Ежели ему не сопротивляться, то и оглянуться не успеешь, как рабом его станешь. И поступки всякие дурные совершать будешь, лишь бы от ужаса избавиться, а он от этого тока глубже забираться будет.
Так отец Онуфрий сказывал, а Данька ему верил – как самому себе. Или вот как, к примеру, Азелю. Тока Азель про чудеса всякие сказывает, а священник – все больше про то, как душу уберечь от напастей, пакостей да искушений бесовских. У мальчонки даже мысль мелькнула – жаль, что лес не проклятый, тогда можно было бы помолиться, силу диавольскую отгоняя, ан нет! Не поможет это в лесу ведовством погубленным. Или, все же поможет? Если не гадость отогнать, то хоть муть на душе развеять. А может спеть? Тока от одной мысли, что голос человеческий, да еще Алконост-птицей подаренный, тишину, как туман плотный стоящую, разрежет, жуть брала, до странного страха животного.
Бредет Данька по лесу, куда сердце тянет, думы думает да забывает по сторонам украдкою да сторожкою оглядываться. А вокруг – ни звука, только листья под ногами шуршат да странно потрескивают, как слюдяные.
– Даня… – беспомощный женский голос, раздавшийся с оставленной позади тропинки, заставил мальчонку аж подпрыгнуть от неожиданности, да извернуться ужиком пятнистым – глянуть, кто же его зовет.