Страница 45 из 95
А через два дня и излом осени наступил, а с ним и день рождения Даньки. В прошлом году-то, аккурат на излом, ему яйца василисков и подарили, да на тот момент так страхолюдно все было, что душа чуть через пятки на волю не ушла. Однако же за год столько всего случилося, что этот праздник мальчонка с нетерпением ожидал, гадая, что же приключится. Весь день ждал, к колодцу с охотою бегая, просто так даж – ведь в прошлом году именно там все и произошло, однако же ничегошеньки не случалось. Чем ближе к вечеру, тем все обиднее становилося мальчонке. Все уж поздравили: и тятенька с маменькой, новые боты выдав, и сеструха – полотенечком с петухами алыми, для здоровья назначенными, и наставница, книжку специальную подарив, со страницами белыми-белыми, такими, что даже жутко трогать, наказав туда рецепты записывать, что в голову приходить будут, и друзья-приятели. Даже отец Онуфрий заглянул. А от Азеля – ничего.
Уже к ночи забрался расстроенный Данька на печь – спать, но даж уснуть не успел толком, с боку на бок ворочаясь. Повернулся в очередной раз, а вокруг – не изба его, а хоромы богатые, уже во сне виденные, а сам он на кровати лежит огроменной, с периною мягкою, пуховое, покрывалом накрытой богатым, золотыми узорами по синему бархату шитым. А он, да на таком богачестве, в одеже своей, рубахе да штанах, старых-латаных вроде как спит. Даж неудобно как-то стало.
Рядом Азель стоит, рукой своей тонкой лицо подпирает да с любопытством смотрит изучающе. А как открыл Данька глаза, так черт сразу и улыбнулся:
– Ну здравствуй, суженый. Совсем большой стал, десять лет целых. Пойдем-ка отпразднуем.
========== Глава 28 ==========
А Данька-то, хоть и звал черта, заробел в первый момент. Вроде как и хочется видеть и поговорить, а все ж таки поджилки малек трясутся – и от взгляда барского, темного и горячего одновременно, и от палат вокруг, и от вида своего.
Ну да делать неча. Сполз мальчонка с кровати, штаны подтянул и независимо носом шмыгнул.
– Не до праздников, я по делу, – как можно более по-деловому заявил Данька, хоть и страсть как интересно, что же Азель ему собрался подарить да как праздновать.
– Вот как, – улыбнулся черт, да так странно, как черту и положено – с пониманием и хитринкой, будто наперед все знал, а теперь вот удовольствие от этого получает. – И что же за дело такое ко мне у тебя? Что не до праздников даже?
Посмотрел-посмотрел Даня исподлобья на черта – не шуткует ли тот, не высмеет, да и решился. Действительно не к кому ведь больше обратиться, некому помочь. Но не успел и рта раскрыть, как черт ему руку на плечо положил, да и говорит:
– Однако дело важное степенности требует да обстоятельности. На ум быстрый решение принятое не всегда к добру и правильным выводам приводит. Так что привыкай, суженый, не торопясь и излагать, и решать.
Сказал – а сам смотрит так пронзительно-пронзительно, будто до печенок самых взглядом пробирает, а не просто речь молвит. Данька даже под этим взглядом оробел чуток, но кивнуть – кивнул. Запомню, мол, не сумлевайся.
– Вот и славно, – легко улыбнулся черт, а у мальчонки как камень с души свалился и уверенность появилась, что все обязательно разрешится, ей же ей, разрешится!
– Тогда пойдем-ка чаевничать. Там и скажешь все.
А стол, как обычно, у черта богатый, яствами заставленный. Самовар золотой толстопузый пыхтит, запахом смородиновым исходит. Тарелочки с вареньями, горкой наложенными манят разноцветьем да разновкусьем сладким. Блинчики румяные такие тонюсенькие, аж на просвет светятся, и наверняка такие вкуснющие, что язык проглотишь. Пирожки, горкой лежащие, румяными бочками масляно блестят, так и зазывают взять да надкусить, гадая, что же в середке будет.
У Даньки аж голова чуток от запахов закружилась, но на стул уселся степенно, как папенька, хоть и сглатывая слюну голодную да дивясь себе – вроде и сыт был пред сном, а голод такой-от, будто неделю не емши.
Азель напротив устроился, взгляды любопытственные на мальчонку бросая. А тот сидит и дивится – вдруг и чай откель не возьмись в чашке расписной появился, и пирожков целая горка на тарелке, и плошечка с самым вкусным вареньем, малиновым, рядышком вдруг оказалася. Чудеса чудесатые, да и только!
Дивится Данька, а про дело не забывает. Чаек на травках настоянный прихлебывает, да и про знахаря, что волхвом-шептуном оказался, сказ ведет. Как черт и просил – медленно да обстоятельно, лишь иногда срываясь на скороговорку, когда прожитое волнение за наставницу давало о себе знать. От лесного батюшки благодарность тож не забыл предать – забудешь такое, как же. Само придет изнутри и напомнит. Азель даж улыбнулся от такого – странно и непонятно, словно и порадовался, и что не очень приятное услышал.
Даньки под разговоры эти целую тарелку пирожков да и умолотил. И блинчиков чуток – очень уж вкусными оказалися.
А черт все молча, с задумчивостью слушал, лишь бровь иногда у самого краешка двумя пальцами оглаживал. Странный жест, да привычный, видать, черту, раз в раздумьях так делал.
– Где, говоришь, волхва вашего нашли?
Данька постарался объяснить попонятнее – и кромочку леса пальцем по столу обрисовал, и дом травницы обозначил, и дорожку, где Всемила нашли.
– А лес, от которого лешак просил уберечь, в какой стороне будет? – продолжил допытываться черт.
Глядючи на рисунок, Данька крепко задумался, прикидывая. Вот ежели встать рядом с домом травницы, да спиной к лесу, как тогда батюшко вывел, то получается… Даж встал, походил вдоль стола, прилаживаясь да представляя, а опосля уверенно пальцем очертил.
– Тута.
– Далековато, – поджал губы Азель, да так неодобрительно, словно это Данька что напортачил. Или мальчонке так показалось.
– Вот что, Даня, – Азель откинулся на спинку стула и впился в мальчонку взглядом своим колдовским, бесовским. – Смотри мне в глаза да попытайся представить лес этот странный да волхва вашего больного.
Заробел чуток Данька, да не посмел противиться. Присел на краешек стула, во все глаза глядючи на черта, да и как в омут рухнул. Только вот у знахаря тот омут – холодный да стылый, а у черта – горячий да обжигающий. Так и застыл мальчонка: с левого бока холодом жжет, аж до боли проедающей до ребер, а справа жаром пышет, будто старается до холода энтого добраться да погасить его.
Только и охнул Данька, а перед ним как живой лес тот расстилается, черные ветки-кручья тянет, словно схватить желает. Да так жутко в полной тиши они скрипят, что бежать оттуда желается, со всей мочи, со всей силы, лишь бы очутиться подальше от того лихоимства страшного, злобой напитанного.
А по лесу тому знахарь бредет – тонкий, будто раза в два усохший. Тяжко так бредет, на клюку сучковатую опираясь. Еле ноги переставляет, каждый шаг со всей силы себя заставляя делать. И понимает Данька, что остановиться и передохнуть ему никак нельзя – заберет лес лихоимный, взраз заберет, ничего от человека не оставив, разве что оболочку пустую, что по лесу так и продолжит шариться, пугая людев. Потому и идет знахарь, лишь шепоток чуть слышный с губ срывается, ветки страшные, корявые распугивая. Вроде и правильно бредет, к прогалинке, за которой уже свет виден, а силов почти и не осталося. Как кончатся они, так и жизнь оборвется. И от этого такая жуть берет, почище чем от леса.
Остановился внезапно знахарь, да прямо на Даньку глянул. А в глазах – сила нутряная плещется, как озеро волнами пенится под бурей, наружу рвется, да не вырвется, будто запер кто.
«Помоги…» – и столько в слове одном мольбы да согнутой в рог витой гордости того, кто ни разу помощи не просил, что отшатнулся Данька в ужасе, да кубарем со стула скатился, локтем больно о сиденье ударившись да от этого взвыв дурным голосом. Кто знает, как бы было, да боль отрезвила лучше всего другого.
– Тише, все хорошо, – на лоб мальчонки легла узкая ладонь с тонкими пальцами – теплая, даже горячая, да таким спокойствием наполнила, что Даня обмяк сразу, всхлипнув да на волнах странных покачиваясь.