Страница 42 из 95
Вздохнул Данька глубоко, подвинулся поближе к наставнице, по-детски совершенно, хоть и стыдно чуток как ребенку себя вести, да спросил:
– А когда он учить-от придет?
– Не знаю, Даня, – неторопливо покачала головой Настасья и приобняла ученика своего как дитенка, какого у ней никогда не было, да и вряд ли теперь будет. – Ждать надо.
– Надобно – подождем, – кивнул в ответ мальчонка, совсем как взрослый.
После всего, что летом этим случилось, да после рассказов откровенных, он себя ответственным за Настасью Ильиничну почувствовал. Вроде как мужчина в семье единственный. Хотя и не семья вовсе, да и годков всего одиннадцать вскорости исполнится, а вот поди ж ты.
Странны дела твои, господи, да все на благо.
Покатилося время дальше – то шустро, то медленно, как всегда и бывает и до Ерофеева дня, что еще «змеиным» кличут, и докатилося.
На сам Ерофеев день пошел Данька в лес – с лешим перед зимовкой попрощаться, да за все поблагодарить. Один пошел, без наставницы, даж тайком от нее. Дюже боялся, что заругает. Нельзя-ить к лесному батюшке ходить в это время, уж больно он сердитый, за лес беспокойный, да и напоследок дюже зло проказливый. Не дай бог что супротив его воли скажешь – осерчает, так что иии! Как говорится, леший – не брат родной, кости переломает не хуже медведя.
Но все ж пошел Даня – не след после всех милостей, подарков да слов правильных не поблагодарить. И дары прихватил, что леший любит: яички пестренькие, круто сваренные, хлебушек да соль, в беленький отрез ткани завязанную.
Долгонько в этот раз по лесу пришлось бродить, пока тропиночка заветная, в кущу лешего ведущая не появилася. Да и то – темная какая-то, как черным политая. Был бы заместо леса человек, Данька бы сказал, что как сглаз али порчу на него кто наложил, однако ж лес – не человек. Все ж струхнул мальчонка, но поворачивать не стал – так сторожко и пошел, под ноги да по сторонам поглядывая, лесавок, аук да кикимор выглядывая. А те подевались куда-то, как корова языком слизала. Только лес шумит да деревья качаются-гнутся – недобро так, смурно да темно. Даж поежиться хочется, да в кафтан поплотнее запахнуться.
Нелегко в этот раз добирался Данька до места заветного, где чащоба в сказочную, глубинно-изначальную обращается. Сколько раз казалось – вот-вот тропиночка выведет куда надо, а она раз! – и повернет в сторону. То ли пускать его не хотели, то ли проверяли раз за разом на что-то. Дане-то по малолетству токо первая мысль в голову приходила, от чего неуютно становилось. А вот обида так и не возникла, что странно.
Все ж таки дошел Даня до дома лешего – упрямо да уперто бредя по извивающейся змеей тропинке. И, видно, не зря змей по пути припоминал, ой, не зря! Вся поляна заветная как ковром ими устлана – и ужики безвредные, и медянки рыженькие, и даже гадюки. Все вертятся вокруг большого белого ужа, а у того коронка на голове, как из двух золотых листиков сложенная, поблескивает. Обмер мальчонка весь осознанием, что самого змеиного царя увидел! А змейка каждая подползет к царю своему, потрется о него, извиваясь, чешуйками и дальше отправляется – в нору черную, за змеем белым зев свой распахнувшей, да и пропадает там с шипением. Видать, не зря говорят, что вместе с лешими и змеи почивать отправляются. Собираются в клубок один огромный, да так и зимуют, а весной обратно расползаются.
Засмотрелся Данька, столпом застывши, на творящееся, даже не заметил, как на плечо ладонь-лапища, корой облепленная, опустилась. Мальчонка аж вздрогнул от неожиданности, обернулся быстро да выдохнул с облегчением – лесной батюшко это оказался. Да какой-то весь смурной да сумрачный, как и лес вокруг.
– Пойдем-ка отсель, негоже тебе на это смотреть, – леший сжал покрепче плечо Дани да и повел прочь. Тот не утерпел, оглянулся через несколько шагов. Змеи так и продолжали свой странный ритуал с еле слышным завораживающим «шшшурх-шшшурх-шшшурх». Постоять подольше – и не очнешься сам, ежели не растолкают.
Густо окруженная деревьями да кустами крохотная полянка, куда привел Даньку лесной батюшка, оказалась вся усыпана прелыми, пряными листьями, из-под которых виднелись крепенькие шляпки боровичков да развесистые алые поля мухоморов. Хоть и не по сезону, но лешак на то и лешак, дабы управлять силами лесными как ему вздумается. Уселся мальчонка робко на заросший зеленым мхом пенек, узелок с подарками на коленях пристроил, да на лешего и уставился. А тот туда-сюда рассерженно расхаживает, волосы и бороду свою, итак измочаленную, все больше лохматит. Надо бы Дане сказать что, да как-то боязно и в рот словно кислицы вяжущей кто засунул.
Кашлянул Данька с надеждой голос вернуть себе, а леший вдруг остановился, брови свел да и говорит:
– Чую – неладное что-то творится, молодой хозяин. Не у меня – у меня тут каждая травинка да ягода посчитана да в порядке содержится. Там где-то.
Махнул батюшко рукой в сторону, а перед глазами у мальчонки деревья все будто расступились, тропочку, залитую солнцем образовав, а что в конце этой тропочки – не ведомо. Ярким солнышком, совсем не осенним, и даже не летним все залито, аж глаза слепит, глядеть невозможно.
Прикрыл Данька глаза рукой в страхе ослепнуть, а лешак еще больше нахмурился и рукой опять – раз! – и пропало то свечение.
– Неладное, недоброе, – загудел леший. И не смеется, как в прошлую встречу-то, и от этого неспокойства добавляется. – На покой мне пора собираться уж, а присмотреть за моим лесом некому будет.
Леший говорил да вышагивал, а сам все выше и выше становился, в плечах раздавался. Вот уже и не кафтан на ем, а кора дубовая, и не руки, а ветки костлявые, и не глаза, а плашки белые светящиеся. Впору бы испугаться, да видел Даня уже батюшку в таком виде, при самом первом знакомстве, так что сидел смирнехонько, глядел во все глаза, слушал да на ус речи наматывал.
Повернулся вдруг лешак к Даньке да руки-ветки протянул. Растут они прямо на глазах, кажется, еще миг – и оплетут, да так, что не вырвешься. Стоит чуть-чуть сжать и… Чуть не порскнул мальчонка в сторону зайцем испуганным, да удержался чудом каким-то. А леший положил ему руки на плечи:
– Присмотри за моим лесом, молодой хозяин. Вовек тебе благодарен буду.
Говорит, а сам с каждым словом на шажок приближается, в росте уменьшаясь, да обратно в человека обращаясь. А как договорил, так обратно людской облик и принял, только зеленоватый какой-то, как кикиморы его.
Удивился Данька немеряно – кто он, а кто лесной батюшко! Да и неудобно от такой ответственности, на него вдруг наложенной, подвести испугался до ужаса, а все ж кивнул, обещаясь.
– Вот и славно, – отпуская мальчонку выдохнул леший с облегчением, как груз тяжелый с плеч снимая. – Меня ж до первой весенней капели не добудишься, а кто поможет, если не хозяин. И ему благодарность тоже передавай.
Закивал Данька болванчиком китайским, узелок свой в потных ладонях сжимая, а потом и ляпнул:
– Кому?
Расхохотался леший – как тогда, летом, и враз будто полегчало всему вокруг. И лес уже не страшно-смурной, а просто пасмурный, и дождинки на паутинках заблестели-засеребрились, лесавка из-за пня замшелого выглянула, даж белка, уже в серый цвет на зиму перекрасившаяся, любопытничая, со ствола дерева спустилась, но тут же сторожко обратно вверх по веткам кинулась.
– Ему, молодой хозяин, ему, – хитро подмигнул лешак, да волосы мальчонке растормошил по-свойски. А Данька весь зарделся, ну чисто девка, а поделать с собой ничего не может. Так и пришлось, краснея чище листьев палых, протянуть подношение лесному батюшке.
– Хорошо, передам. А это вам. Вот тут вот, чуть-чуть, спасибо… – замялся Даня, потерялся, не зная, что и как сказать. Отблагодарить-от – это тоже умение особое, вот и застеснялся окончательно.
Принял леший подарочек, начал с любопытством разворачивать, а сам обратно в страхолюдину обращаться начал – притомился за весну-лето за лесом глядеть да травки волшебные выращивать, вот и не держит уж форму, из одной в другую плавно перетекает, стоит отвлечься. Одна половина у него еще людская, а вторая потихонечку черты лесные обретает. Жутко и одновременно глаз не отвесть.