Страница 41 из 95
Ходил этот, другой, из избы в избу. Как куда придет – так там безобразия и начинаются. И чем дальше, тем более злобные, уже даж не шутки, а вред пакостный. Один раз девок в бане ошпарил – выворотил на них ушат горячей воды. Хорошо – обошлось, не обжег никого до шрамов, а краснота сама потихоньку прошла. Во другой раз еду поминальную, для предков приготовленную раскидал. Хозяйка успела вовремя заметить, все прибрала, а то бы обиделись дедушки, ой, нехорошо бы было! Курям клетки открывать начал – то их выпустит, то лису приведет.
Общество уж не знало, что и делать – в хлеву да с конями ночевать, чтобы этот, другой, что не сделал? Дак избу не оставишь. В избе схоронишься, его поджидаючи – он что у живности утворит. Да еще пока безобразит, воет так тоненько-тоненько – как плачет-рыдает. Тож ничего хорошего. Умаялись с ним, а что делать – неведомо. Особенно он почему-то повадился ходить к вдовице одной, с дочкой малою живущей.
Сколько бы это продолжалось, неизвестно, да созорничал особо зло – взял и вывалил на пол уголья из печки. Да не просто уголья – дровишки да огонь горящий.
Вспыхнула вся изба – как лучина разом загорелася. Да не одна – огонь такой едучий оказался, что принялся прыгать через заборы да по избам. Одна, вторая, третья… Чуть не полсела в результате загорелось, все небо дымом пожарища заволокло. А этот, другой, в энтом дыму и проявился. Машет руками довольно, хохочет. Народу не до него, конечно, пожар бы погасить, но кое-то пригляделся. Не было у этого, другого, ни рук, ни ног, как обрубок человека – с головой тока. А руки, которыми он размахивал – пустые рукава рубашки, потому и развевались змеями голодными. А лицо – как яблоко печеное, сморщенное и красноватое, неприятное до морозу по коже. Мож и не заметили бы его, но смех-от везде слышен, по всему селу. Хихиканье мерзкое да радостное. Как просмеялся, так и заговорил. Теперь, говорит, доволен я. Теперь, говорит, отомщен. Ведьма проклятущая, из-за которой я мертвенький родился, померла, теперь и мне пора. Только, говорит, откопайте меня из-под порога, да похороните по-человечески, а то, говорит, вернусь и всем отомщу. Сказал так – и сгинул.
А как огонь погасили, полезли копать под порогом избы, что первой загорелася. Не пусто там оказалось. И даже не скелет курицы, тушку которой иногда закапывают, чтобы домового приманить.
Скелетик там оказался махонький. Явно младенчик недоношенным рожденный да под крыльцом второпях прикопанный. Не один он там оказался. Несколько скелетиков, да все неполные. У кого ножки нет, у кого ручки. У некоторых пальчиков.
Вот так и выяснилось, кто была ведьмою, что от дитенков помогала избавляться. Втихую передавалось знание, что делать, ежели травница не поможет. Та могла что-то сделать, только пока дитенок только-только зачат был, а ежели уже подрос, грех на душу не брала. Тогда следовало к старой березе идти, оставлять там подношение да ленточку, чтобы ведьма могла определить, кто желает от тягости разрешиться. Через три дня младенчик и рождался – мертвенький. Его следовало к той же березке отнесть да и уйти, не оглядываясь. Все знали: ежели не выполнить уговор али оглянуться – беда случится страшная. А что дальше ведьма делала, да зачем ей младенчики эти – лучше и не думать.
Токо вот один из деток не помер окончательно. То ли срок слишком близкий был к рождению, то ли душенька его не смогла отлететь – обратился он игошею. Игошеньки, злые духи некрещеных детей, у них ни ручек, ни ножек не было, они и сами по себе озорые были, а уж этот, от проклятия умерший, и вовсе безобразником стал, как в силу вошел. Ежели знать, что в доме игошенька обретается, лучше с ним не бороться, а задобрить – всегда ему хлеб и ложку на стол класть, что попросит – давать, вот так и утихомиривать. Не могла не знать ведьма, с кем дело имеет, да видать этот игошенька, от ее проклятия обратившийся, не желал подношений или соревнований в уважении с домовым. Другого совсем желал.
Не зря, ой не зря домовые-дворовые говорили, что «другой». Конечно другой – не нечисть домашняя, лесная али другая какая, а душа проклятая, в игошеньку обратившаяся. Вот так-то…
Сожгли бы ведьму, ей-ей сожгли бы, если бы сама не сгорела, проклятущая, в этом пожаре.
Замолкла Настасья Ильинична, да вздохнула горько.
– Ведьма та – то мать моя была. Я каким-то чудом вне избы оказалась, как – никто не ведает. А она – там была, когда крыша рухнула. Так и погибла. Никто меня брать в семью не захотел. Только вот травница не побоялась. А то погибла бы я от голода.
Улыбнулась Настасья, да до того неловко, что у Даньки аж сердце жалостью захолонуло.
– Или в лес бы прогнали – от греха подальше. Потому меня чуть что «ведьмою» и кличут. И семьи мне тут не найти.
Хоть и не ведьмачка Настасья Ильинична, да и всем помогает-исцеляет, никто не забудет, кем мать ее была. А ежели бы не была травницей, то рассказами, сплетнями да слухами заклевали бы. А так – одна на все село, даж с соседних приезжали лечиться, вот и не трепали имя: ни ее, ни ее матушки. Предпочитали делать вид, что не было такого пожара, да и ведьмы не было, а Настасья – так она с детства сирота, травницею прошлой пригретая да выученная. И точка.
– Вот так, Даня. Пыталась я от судьбы уйти, быть простою травницей, ни с кем договоров не заключать, а пришлось. За меня договор заключили и учителя мне дали. Теперь вот – знахаркой буду. Зато душа моя точно нечистому не достанется.
Обняла себя Настасья Ильинична, чтобы дрожь унять. Говорит вроде спокойно, даже радость изображает, а трясет ее нутряно. Жизнь, такая размеренная и налаженная, полностью другой оборачивается, и что дальше будет – неведомо. Это на словах легко сказать «знахаркой буду», а на деле как? И единственный, с кем поговорить можно – мальчонка десяти лет от роду. Правда повидал он поболе, чем иные за всю жизнь, но ребенок же. Что же творится-то, господи…
А у Даньки совсем голова кругом пошла. Вроде договор и есть – а душа при наставнице остается, как у всех знахарей. Тогда как силы особые, знахарские, обретаются?
– А с кем договор-то? – может и грубовато получилось, но силов у мальчонки на политесы уже не оставалося – слишком много на него вывалилось зараз.
– Ох, Даня… – травница поежилась. – Не знаю я. Вот учитель мой объявится – так и узнаю.
– А кто учитель-то? – хоть Даня окончательно и запутался, но этот вопрос – он простой, может что понятнее и станет.
Улыбнулась травница, в этот раз намного свободнее, чем ранее, будто замороченность Даньки ей тоже чем помогла.
– Тот, кто меня вылечил – кто ж еще. Он теперь за жизнь мою в ответе.
========== Глава 26 ==========
Поежился Даня от слов таких – дюже не желалось ему, чтобы знахарь этот странный возвращался. А с другой стороны как червячок сомнения какого точил изнутри – а не связан ли Всемил этот с Азелем? Да и благодарность за наставницу нужно высказать, а то все волком да исподлобья общался, нехорошо.
Запутанно все слишком оказалось для мальчонки, да и переживаний стока, что не каждый-от и справится. И за себя, и за Настасью Ильиничну, и за батюшку. Даж за Стешку, сестру свою бедовую.
Обхватил колени Данька да и на речку уставился. А та течет – ласково да медово, на солнце поблескивает, стрекозами да мушками жужжит, песнь девичью протяжную на своих волнах приносит, щедро дарится. И так хорошо становится – как большой кто да теплый, с весь мир размером, гладит и утешает.
Рядом травница сидит, и от нее спокойствие да принятие жизненное разливается такое, как бывает, когда поймешь, что жизнь – она не просто так испытания дает, а проверяет – поймешь али не поймешь, сдюжишь али нет, да испытаниями этими на путь верный, тебе назначенный, и подталкивает. И вот когда на него вступишь, обретешь под ногами тропиночку настоящую, вот и опускается на душу благодать настоящая, какая только в храмах и бывает. С такими людьми рядышком хорошо да спокойно завсегда бывает, не то что рядом с мерзкими да завистливыми.