Страница 38 из 95
Задремал, наверное, мальчонка, потому как знахарь неведомо как перед глазами возник. Стоит – а глаза черные-черные, бездонные, на пол-лица. Замер Даня под этим взглядом, аки мышь под змеиным, даж язык к гортани прилип.
Постоял-постоял так знахарь, да и говорит:
– Позови кого-нибудь. Обмыть надо наставницу свою, – повернулся и ушел. Ни улыбки, ни взгляда, ничего. Стоял – и нет его. И непонятно, что делать – то ли вслед кинуться, то ли искать кого, то ли к Настасье Ильиничне бежать, проверять. Как морок кто навел, в котором ни думается, ни решается, только плутаешь, как тумане молочном.
Миг – и спало все.
Подхватился Данька на ноги и первым делом в комнату кинулся, сердце успокоить.
Вроде как и было все, даже стол на месте, вот только… Вот только травница на боку лежит, а не на спине, как до этого восемь ден лежала, да ладошку под щеку подложила, как спит крепко-крепко. И хоть и бледная, но не той восковостью, от которой сердце щемит непоправимостью, а усталой бледностью.
То ли всхлипнул, то ли шмыгнул носом Данька от облегчения, мгновенной слабостью разлившегося, да и в коридор метнулся – искать служку, да и знахаря заодно. Коридор один, враз догонит!
========== Глава 24 ==========
Ой река, моя реченька!
Ой река, моя матушка!
Ты ль дитя мое, дитятко,
Ой сидишь, да все хмуришься…
Эх, хорошо на речке бабьим летом сидится! Хоть и прохладой уже начинает тянуть, да солнышко теплом покамест еще греет, душу обнимает, да с ласковостью. Вода в камышах плещется да кругами расходится, где водяной на выезд идет али рыбу гоняет. Жучки-многоножки по воде бегают, а над ними крыльями прозрачными, слюдяными, на солнце блестящими, стрекозы трещат. Те, что поменьше, в пол-ладошки всего, у их брюшки голубенькие да яркие, как лазурью расписаны, а поболе которые – в синеву драгоценную сапфировую отливают.
И разморенная полуднем тишина стоит вокруг молоком кисельным, токо девки где-то недалече песнь разноголосьем выводят.
Как же мне да не хмуриться.
Как же мне да не плакаться.
Сватов дом – полна горница,
Нет средь них, ой, миленочка…
Почитай две недели прошло с тех пор, как Настасья Ильинична на поправку пошла. Через денек уж села, а еще через два – на ноги уж встала. Лето-от должно было схлынуть, а задержал кто будто. Теплым-тепло разливается – ленивым, бархатным. Хоть яблочный Спас почитай как с месяц назад уж праздновался, а в саду церковном до сих пор висели на ветках яблоки. Какие вызрели к Спасу – собрали, заготовили, замочили да пастилы наварили, и даже на зиму в подпол опустили. А все одно – ветки ломятся. Богатый урожай получился, даж засуха не помешала, как наговорил кто. А яблочки все, как одно – желтые, медовые, по бокам штрипками красными изукрашенные, а сами аж светятся изнутри сладостью. Вкусные! Самые вкусные яблоки на селе.
Травница как вставать чуток начала, так ее сразу и стали выводить в сад, на скамеечку, под яблоньку самую старую да самые вкусные яблоки рождающую – сил набираться. Яблоня-ить – не просто дерево. Оно здоровье дает да красу, деткам помогает рождаться во множестве. Не зря парни девкам яблоки дарят, когда замуж зовут. Все потому. А еще потому что знахарское энто дерево. Ежели кто смотреть да просить по-правильному умеет, тайны да секреты разные рассказывает. Все можно выпытать у яблоньки, да помощи попросить. Вот и выводили Настасью Ильиничну под нее. Выведут, ковшик воды поставят рядышком, да и оставят одну. Негоже видеть, как лекарь сам себя лечит. Говорят, сила от этого у него уйти может даже.
А Настасья и не возражала. Ни с кем ей говорить не желалось, даже не думалось. Просто сидела да смотрела – как сад растет, как ветер листья в косы заплетает, как день рождается да на убыль идет, в вечор превращаясь. Слушала, что травы шепчут, о чем ветер поет, да какие сказы вся природа сказывает.
Данька исправно к ей два раза в день забегал – утром, да перед тем, как солнышко в темь погрузится. Рассказывал все новости деревенские: и про мальчишек подравшихся, про то, как опять Мыкола-сапожник, приблудившийся с обоза, с юга на Валаам идущего, с Манькою своей схлестнулся да так, что полсела ходили под окна слушать. Про клеть с курями почти сгоревшую, когда дед Георгий, солдат отставной, на службе ноги лишившийся, принял маленько да задремал, клеть ненароком слишком близко к огню поставивши. Уголек стрельнул, на сено попал, а то возьми – и загорись! Куры расквохталися-раскричались, вовремя Георгий Тимофеевич проснулся, ой вовремя! Еще бы чуток – и все, без курей, что на продажу приготовил, остался бы. И другое всякое разное рассказывал. Иногда придумывал чуток – чтобы интереснее было.
Слушала его Настасья Ильинична, улыбалася, но так грустно, что на сердце тоска опускалась, да по вихрам отросшим гладила. А еще Данька песни ей пел. И казалось мальчонке, что от каждой песни травнице как полегче становится – не зря же голос ему Алконост-птицей даден. Вот и старался с надеждою.
Ой дитя, мое дитятко!
Ой дитя, ненаглядное!
Не мочи во мне ноженьки!
Пожалей себя ты, бедовую!
Сидел Данька на берегу, травинку жевал, да песнь, что выводили, слушал. Хотелось и самому к посиделкам присоединиться, да прогонят – мал еще. Скоро уж десять осеней исполнится, но пока мал. А хотелося!
Заслушался Даня, задумался, да и не заметил, как рядом кто опустился. Оглянулся мальчонка да и встрепенулся – Настасья Ильинична! И уже даж на себя похожая, не то что в болезни да попервости после. Улыбнулась травница мягко и говорит:
– Я тебя и не поблагодарила. Два раза жизнь мне спас уже. И не только.
Смутился Данька – и от слов, и от взгляда. Не для благодарностей он все делал, а все равно же – приятно и тепло от такого.
А Настасья продолжила:
– Ты меня все это время ни о чем не спрашивал, теперь можно. Спрашивай.
Всполошился Данька – о чем спросить-то? Он молчком обходил все, что произошло – и болезнь странную, и знахаря этого, как колодезь, холодного, и вообще все-все. Чуял, что нельзя, что лишнею болезнью вопросы отразятся в наставнице. Вот и буксился, когда не след говорить.
А девки все голосят-распевают песнь о кручинах девушки, к которой не может посвататься бедняк:
Ой река, моя реченька!
Ой река, моя матушка!
Не мила мне жизнь
Без миленочка!
Окунусь я в воды зеленые,
Попрошуся в русалки я,
Авось сгинет тоска моя,
Авось сердце спокоится!
А то, что песнь про водяного да на бережке реки – так это не странно. Хорошая песня-то, водяной там как батюшко, помогает пареньку разбогатеть да добиться девушки – и с рыбой помогает, и с меленкой. А то, что плату свою потом берет оброком: мукой, петухом да водкою – так это ж все так. Даже если что за просто так и сделают, все равно потом отблагодарить следует как можется, иначе счастья тебе не будет. Правда пареньку за помощь пришлось отдать много больше, чем обычному мельнику, ведь водяной даже коней своих – сомов – подпрягал, чтобы они жернова крутили на его мельнице! Пришлось самых красивых лошадушек на ярмарках купить, да новый табун водяному справить. Справедливый он водяной, ежели его не сердить аль ежели пошутить не хочется. А злыдни нечистые, те, вон, и деток могут в уплату взять, беду в семью принесть.
Данька мечется – как задать-то все, как выспросить? Что напервой, что вослед? Запутался мальчонка в вопросах и в их главности, да и выпалил:
– А он кто, кто вас вылечил? Что за хворь была?
И вот странно как – больше всего волнует, чем наставница болела, да не вернется ли болезнь эта, а вопрос первый про знахаря вывалился.
Улыбнулась Настасья Ильинична понимающе, будто ученика своего насквозь видела, да и завела сказ под песнь над рекой разливающуюся.