Страница 37 из 95
И с такою же улыбочкой подошел поближе, изучая богачества, что Данька успел из сундучка добыть. Однако же пальцами ничего не трогает, даже руки за спину заложил, лишь бы коснуться. Видать, знающий. А неуютно как рядом с ним! Страсть просто!
Даня побыстрее все обратно убрал – и палочку липовую, и книгу рукописную, что Настасья Ильинична читала перед тем, как икоточку гонять, и ложку старинную, серебряную, черпачком сделанную, такоже в платок шелковый завернутую. А что там еще, в сундучке, пряталось, не успелося увидеть, помешали.
– У батюшки она, в церкви, – смурно сопя сообщил Данька, захлопывая сундучок.
– И скоро ли вернется? – перенес свой интерес пришелец странный на мальчонку, изучая его с таким же интересом, или же, скорее, безразличием, как до этого вещи заветные, на столе разложенные.
– Не знаю, – убито шмыгнул носом мальчонка. – Совсем болезная она.
– Хм… – незнакомец странным жестом провел двумя пальцами над бровью, а в глазах темных интерес проснулся – как огонечек вспыхнул. – Веди меня к ней, отрок.
– А вы кто? – вскинулся Данька с петушковым гонором. Вот еще, будет он всяких водить к наставнице!
– Я-то? – то ли удивился смуглый вопросу, то ли нет, но что-то скребануло у Даньки на душе. Будто не ожидал этот странный господин, что не узнает его мальчонка. – Знахарь я. Всемилом кличут.
Глянул озадаченно Даня – откель тут знахарю взяться, да еще такому странному? И кто позвал? А ежели ненастоящий?! Вдруг еще хуже сделает Настасье Ильиничне.
Был бы энтот знахарь веселый да улыбчивый, светлый да с бородой кудрявой – сразу бы повел, не раздумывая. А так – они подозрения рядом с ним роятся, аки пчелы, улей облепившие. Не лежит душа к нему, ой не лежит! Но не ведьмак, али чище того – колдун. Нету в нем ничего поганого, нутро на потеху чертям съедающее до того, что человек черным кажется. Просто… стылый какой-то весь. Даже не колодезь, а целый бочаг. Не зря говорят: бродишь по болоту – в бочаг не гляди! Даж если и кажется наполненный чистой водицей, обман все это. Заглядишься, как в зеркало темное, в воду черную, непроглядную, так и упадешь в нее, задурманившись. А водица там холодная, враз ледяными пальцами в бока вцепится, дыхания да сил лишит, да наружу не выпустит. Али болотник схватит – все одно, не увидишь больше света белого.
Моргнул Данька, на свет то ли из дум, то ли из взгляда колдовского возвращаясь, и губы поджал. Приколдовали его, что ли, что так уплыл? А знахарь этот таким вдруг задумчивым сделался, что невольно мыслишка странная так и вертится – ей же ей, приколдовал! Токмо странно как-то…
Посопел-посопел еще Данька, потоптался на месте, размышляючи, да делать нечего. И так непонятно что творится с наставницей, хуже уже не сделается. Правда ведь?
Весь в мучительных сомнениях да раздрае, повел-таки Даня знахаря к Настасье Ильиничне. Как слегла она, запретил отец Онуфрий уносить травницу куда бы то ни было. Сказал, что в пристроечке рядом с церковью, в комнате гостевой, ей бог поможет с недугом справиться. На самом же деле опасался батюшка, что найдутся головы бедовые, глупостью людской да завистью подстрекаемые, что захотят расправиться с «ведьмою», пока она в беспамятстве. Глупость – она проклятие божие, да зачастую для других, а не для обделенного, вот и оберегал всех как мог. Травницу – от худа, остальных – от геенны, куда за такой проступок отправятся. А дурь… Дурь никуда не денется, разве что со временем утихнет, не такой активною станет.
Комнатка, где Настасья Ильинична лежала, небольшая была, чистенькая да бедненькая. Кровать правда хорошая, железная, с резными медными шишечками, почти как настоящими, очень красивыми. И перину батюшка выделил хорошую – мягкую, пуховую, прямо барскую. А вот остальное – все как у всех. Стол деревянный да пара табуретов, половичок тканый, в полоску красно-синюю, когда-то яркий да красочный, а сейчас вытертый. Да икона в красном углу с богато расшитым полотенцем да свечечкою.
И дух. Нехороший, болезный, еще не въевшийся в подушки да простыни так, что придется сжигать их, чтобы на других не перекинулся, он все ж уже стоял в комнате. Прибиралась за Настасьей Ильиничной старая служка, но у ей и так работы множество, сидеть возле болезной некогда, а родни у травницы-то и не было – сирота круглая. От сельчан такоже помощи особой не было. Да и непонятно-ить, что делать.
Прошелся знахарь по комнатке, будто шагами что отмеривая, остановился посередь, да покачал головой с неодобрением. А Данька у порога задержался. Стоит, мнется, пальцы на босых ногах поджимает, а сам одним глазком на травницу поглядывает, другим – на знахаря.
– Вот что, отрок, – велел вдруг знахарь. – Давай-ка, милый друг, помогать мне сейчас будешь.
Странно было слышать такое обращение, да не сказал ничего Даня, лишь помогать молча начал. А оказалось странное что нужно было сделать – стол к кровати подвинуть, да переложить Настасью Ильиничну, что бы он плечами на столе оказалась, а головою к иконе.
– А теперь – выйди, не гоже тебе видеть то, что будет, – приказал Всемил строго, да еще глянул так, что поджилки у Даньки вдруг затряслись. И вроде не страшно – когда с ведьмою разговаривал пострашнее было, а все равно – дух захлестывает. И как в бочаг затягивает.
Выскочил Даня из комнаты зайцем, да еще и к двери привалился, плечом подпирая. Будто боялся, что оттудова вдруг кто вылезет тенью медвежьей и облапит. Сердце колотится, аж в горле стоит, дышать мешает.
Сколько он так стоял, Данька и не вспомнил после, но только успокоился чуток, так любопытство и полезло. Оно, любопытство-то, везде свою щелочку найдет да нос просунет. Ну и не тока оно. Еще и переживания за наставницу, конечно. В конце концов, он же почти в церкви находится, а тутова никакое колдовство злое не пройдет.
Перекрестился Даня да и принялся к двери ухом прикладываться. Страсть как хочется послушать, что происходит! А тут дверка как живая – сама приоткрылася. Мож и домовой помог чуток, но успел Данька увидеть одним глазком, как знахарь стоит Настасьи Ильиничны, пальцы ей на виски положил да шепчет еле слышно, одними губами. А сам он белый, прям как травница, токоже намного страшнее это выглядит: был весь темный, а стал белый. Даже глаза как серые и светятся. И шепоток такой тихий-тихий, да до костей пробирающий, как шипение змеиное.
– На море, на океане, на острове Буяне, подле реки Иордана, лежит бел-горюч камень Алатырь. На том камне, на Алатыре, растет дуб могуч. Из-под камня того, из-под Алатыря, реки молочные текут. Дуб тот, дуб могуч, что на камне Алатыре растет, корнями в реках питается, силою наполняется. Как наполнится дуб тот, дуб могуч, что на камне Алатыре растет, силою, так сбросит с себя желудь зрелый.
Слушает Данька, сам стоит ни жив, ни мертв, ни с места сдвинуться не в силах. А от знахаря как волны идут, от которых шатает, да слабость дикая накатывает. Закрыть бы дверь – да руку поднять невмочь, даж пальцем двинуть, токо шатает взад-вперед, как былиночку под ветром.
– Как сбросит желудь, желудь зрелый, силой полный, оземь, так не долетит он, птица Гамаюн подхватит, в когти черные, в когти острые, да в страну полетит, да в Ирий. Не летай Гамаюн, да в страну, да в Ирий. Прилетай Гамаюн да ко мне, да с желудем. Да отдай, Гамаюн, да желудь, полный силою, да не мне, Гамаюн, птица райская, а рабе божьей Настасье. Положи, Гамаюн, желудь в горло ей, да не трожь, Гамаюн, когтями ея, не порань, Гамаюн, лицо девичье. Отплачу я…
И тут дверь закрылася. Мягко так, словно ее кто изнутри подтолкнул – нельзя, мол, больше, хватит с тебя на сегодня. Даню тут же отпустило из волны той невидимой. Сполз он по стеночке, как мыша мокрая, а у самого одна мысль токо – ежели ему было так, то каково знахарю-то там? А наставнице?
И что странно – дверь как прикрылася, так вообще ничего слышно быть перестало из-за нее. Ни шороха, ни шума, ни звука, ни единой капелюшечки. Как и нет там никого. И ничего.
Вытер Данька лоб взмокший рукавом и ждать приготовился. В голове пусто-пусто, тока одна мысль бьется мухою дурною – каково там? Только где «там» – неведомо.