Страница 36 из 95
Поверила она. Кому другому может и не поверила бы, только не ученику своему. Сама же видела, как хозяева к нему относятся – и лесные, и речные, да и прочие. Да и выдумать такое нельзя просто. От рассказа одного жутью пробирало. И не токмо от слов. Как Данька взгляд свой отводит. Глянет так быстро, как проверяет, что наставница чувствует, а вслед сразу в сторону смотрит. Как пальцы сцепляет да переплетает крепко. Как губы нервно облизывает. И – нет-нет, да и мотнет головой, видение отгоняя.
Молчит Настасья, плат теребит, а сама белая-белая, глаза запавшие, краше в гроб кладут. Смотрит куда-то, а Даня тож притихший сидит, слова не молвит. Да и непонятно, что говорить-от. Все рассказал, жизнь порушил. Но не пожалел ни разочек, ни капельки. Единственная жалость – не знает, как помочь, что делать дальше.
Долгонько они так сидели, а Данька чем дальше, тем больше переживал да сжимался, как вдруг травница и говорит:
– Что ж… Так тому и быть.
Повернулася она к мальчонке да улыбнуться попыталась. А губы у ей бескровные, тонкие, не растягиваются в улыбку, разве что в отчаянную.
– Спасибо тебе, Даня. Вовек не забуду то, что ты для меня сделал. Ты мне больше, чем жизнь спас. Да и всем тож.
Замолкла Настасья, очи долу опустила, а по лбу да от глаз морщинки горькие побежали.
– Не буду у тебя спрашивать, откель клубочек у тебя. Не моего ума и не моей судьбы дело. Но тому, кто дал, передавай поклон мой земной. Если я как отплатить могу, пущай скажет – все сделаю.
Всполошился Данька – как черту можно такое сказать-то? А вдруг он душу бессмертную потребует за услугу?! И не сказать – тож нельзя. Благодарность-от. А Настасья ничего не замечает, говорить продолжает:
– Прости меня, Даня, что придется бросить тебя. Сам понимаешь – не выжить мне тут, – улыбнулась травница вымученно. Хотела дальше сказать, да Данька перебил ее возмущенно:
– Неправда! Столько вам благодарны за помощь, да переживали всячески, вон, староста тож. Иль марфины родичи, иль…
Тут уж пришлось Настасье Ильиничне перебить разбушевавшегося ученика.
– А сколь супротив? Вспомни.
Посмурнел мальчонка, а возразить и нечего. Много. Мож и не половина села, но даже при таком количестве жить беспроблемно не получится. Да и разобьются все на две половинки, что ой как плохо будет! Пытается Данька то так, то этак прикинуть – а ничего не выходит. Хоть плачь! Токмо не поможет это делу, никак не моможет.
– Вот видишь… – вздохнула Настасья тяжко да губы скривила.
– А ежели кто скажет, что не ведьма вы? – настойчиво вопросил Даня. Ну нельзя же так! Не по-людски это! Не по-человечески!
– Раз отца Онуфрия не послушали, так кого еще слушать будут? – вздохнула травница и поднялася с места. Легонько поцеловала мальчонку в лоб, а у самой губы не холодные, а горячие-горячие, как в лихорадке.
– Спасибо, Даня. А сейчас домой беги. Ох, как бы Фекла и на тебя не наговорила. Совсем беда будет, – покачала скорбно головой Настасья Ильинична, да в церковь пошла.
Даж не посмотрела, ушел ли Данька иль на месте остался.
Слегла в тот же день она в беспамятство. Никогда не болела никакой хворью, а тут вот – слегла, да так тяжело, что ничто не помогало. Даня поначалу испугался, не новые ли это пакости колдуньи проклятой, но нет – никакой черноты, что от проклятий да всего, с чертями связанного, не увидел.
Тетка Фекла попыталась было со злобной мстительностью всем рассказывать, что это боженька ведьму поганую покарал, но тут уж не только отец Онуфрий не выдержал. Староста пообещал прибить, если Фекла язык свой поганый не придержит. Пока кликушею была, можно было верить, а теперича вылеченная, да сразу на вранье перешла. Заместо благодарности спасительнице своей, что все силы потратила на выручку, черную напраслину возводит. Стыдно должно быть, пакостнице.
Благодарности – это отец Онуфрий всем сказал, что молился всю ночь о выздоровлении Феклы от кликушества вместе с Настасьей Ильиничной. Глаз с нее сводил. Не было никакого колдовства, да и не может ведьма в церкви колдовать. А Фекла-то и выздоровела. Кто-то поверил, а другие… Правду ведь говорят – веришь лишь в то, что хочешь верить. Вот и остался шепотом, будто отец Онуфрий потакает тайком ведьме. А такое может быть только лишь потому что приворожила она его, окаянная. Вот и не видит, бедный, ниче, все время за ведьму и заступается. Надобно помочь святому человеку, не сдюжевшему в борьбе с силой нечистой.
Хоть и виднелся за всем злой язык сплетницы, но некоторые начали сомневаться. А ведь действительно – и чаями батюшка ведьму поил, и разговоры долгие вел, и отдать водяному не позволил. А вдруг неспроста?! Вдруг и правда – околдовала…
Бросало Даньку от горя к бешенству от таких шепотков, а как от них избавиться – неведомо. Он со всеми пересоветовался, даж к лешему ходил на поклон, да все, как один открестились – ваши это, мол, людские дела, мы в них ничего не смыслим и не лезем в них. Травницу убьют? Жаль, конечно, хорошая, умная да работящая, все обычаи соблюдающая, но что ж делать-то. Даже домовые, и те! Но те больше от растерянности головой качали да руками разводили. И Азель больше не снился, как мальчонка не пытался. Захар Мстиславович, к которому он с расспросами пристал, лишь бороду погладил да туманно ответил, что не время пока.
Данька с упорством продолжал ходить в избу наставницы – травки разбирать-сушить, прибираться да за живностью ухаживать, благо родители совсем не препятствовали, даж наоборот. Маменька как-то обронила, что лучше вести себя так, будто все в порядке – болезнь тогда быстрее отступит. Вот Даня так и поступал, продолжая истово верить, что Настасья Ильинична на поправку вскорости пойдет.
Однако травнице все хуже и хуже становилося, совсем высохла в беспамятстве горячечном. Единственное, что принимала – отвар мятный, остальное впрок не шло.
Вот так и пробежала неделя, а к исходу восьмого дня в избу постучались. Появившийся в комнате мужчина был черноволос, черноок, тонкокостен, со странной смуглой кожей. Он с любопытством воззрился на Даньку:
– Где я могу увидеть знахарку?
========== Глава 23 ==========
Во первой момент захолонуло сердце Даньки – очень уж похож незнакомец оказался на Азеля. Или только кажется, что похож?.. Нахмурился Даня, стараясь вспомнить своего черта, а ничего не получалось. Все по отдельности помнится – и взгляд черный, жгучий, и пальцы тонкие, и губы улыбающиеся, а вместе не складывается. Как картинку лубочную, на части разрезанную, не дает кто составить – то один кусочек протянет, то другой, как начнет собираться в цельный образ, сразу что-то утянет.
Тряханул головой мальчонка, странности отгоняя, да и отвечает:
– Нету ее здесь. А вам зачем?
Да до того недружелюбно получилось – от страхов, переживаний, подозрений, что аж самому неудобно стало, однако же с места Данька так и не поднялся, так и остался сидеть, за столом, сухую веточку липовую сжимая. Не простая эта веточка, с юга переданная, наговоренная, от коры очищенная, вся белая-белая, как кость чья. Лежала она всегда у Настасьи Ильиничны в особом сундучке, в голубой платок шелковый завернутая. Один раз всего она ее вытаскивала – когда лихорадка чуть Заряну, Марфову дочку, на тот свет не отправила. Доставала с опаской и шепотками, как не веточку, а змею каку, но чуть побила ею Заряну, горячка и спала. Знал Даня, что помогает липа от сглаза избавлять, но горячка не похожа была на сглазную. Пристал тогда мальчонка к Настасье Ильиничне с расспросами, что за палочка да наговор, да отговорилася наставница, потом пообещав все рассказать. Так и не сказав слегла. А Данька весь измучался уж – ничего не помогает, вот и начал потрошить сундучок заветный, авось найдет что.
– Ну… – улыбнулся незнакомец улыбкою странной – только губами, а в глазах стылость, как на дне колодца глубокого да темного. – Скажу так. Позвали меня. Так где же она?