Страница 35 из 95
– Взял подарочек?
– Взял-взял, – радостно закивал-сообщил икоточка.
– Ну тогда: откуда пришла икоточка, туда пусть вернется, матушка наказала, – выкликнул Данька да прислушался: что там за дверью происходит?
Поначалу молчание стояло, а вслед…
– Где я? Эй! Кто меня тут запер! – под визгливые вскрики тетки Феклы, не узнать которые невозможно, в дверь изнутри забарабанили.
Данька облегченно выдохнул: получилось! А изнутри как стержень выдернули, на котором всю эту ночь держался. Перед глазами все поплыло и померкло.
========== Глава 22 ==========
– Даня! Дааань! – доносилось откуда-то издалека. Так далеко, что слышалось как шум, гулкий да настойчивый, что все не желает уходить. – Даняяя…
Перевернулся Данька на другой бок и постарался локтем закрыться. Болело все – руки, ноги, плечи, поясница, будто весь день да всю ночь в огороде провел, не разогнувшись ни на минуточку.
– Даааань… – настойчиво ныл и ныл голосок, то приближаясь, то отдаляясь, не отпуская и не давая спать. Да еще и в нос что-то кололо – как травинка какая сухостойная.
Данька не выдержал, открыл глаза и заморгал удивленно – лежал он на сеновале, куда вчера на ночь спрятался, а как тут оказался – неведомо. А рядом Степка в сарафане голубом своем сидит на корточках, носом конопатым светит да косичками, и теребит за рукав легонечко.
Нахмурился Данька – а как же… Как же беседа с чертом, дорога в город, разговоры с Радимиром Ярославовичем и с ведьмой его? А былиночка для расколдования? Неужели все сон? Захолонуло сердце отчаянием, да так горько, что подхватился мальчонка с места, как заяц оголтелый. Степка аж шарахнулась и на зад села, руками опершись о пол деревянный, дощатый.
– А где?.. – заозирался Данька по сторонам, словно проверять себя али кого другого желая.
– Дань, ты чего? – Степанида робко глянула на брата.
– Да так, ничего, – нахмурился мальчонка, и опустился на место. – Чего тебе?
Шмыгнула носом Степка сердито – чего брат так разговаривает-то? Но все ж таки сказала:
– Зовут тебя. Отец Онуфрий велел позвать. Как проснется, говорит, так пущай сразу ко мне бежит. Дань… Я тебя обыскалася. Солнце уже почти посередке, а тебя все нет и нет. Волновалася я…
Ой не любила Степанида в таких вещах признаваться! Но страшно же – нет Даньки и нет. Нигде нет. И маменька с тятей как ушли с утра на покос, так и не возвращались. И не пожалуешься, и не сбегаешь к ним, и избу не бросишь. Хорошо хоть как кто надоумил – под самую крышу забраться да в дальний угол заглянуть. Иначе бы вовек не нашла.
А у Даньки вовнутри как узел свернулся, даж слова не смог сказать, молча из сена выбрался, к лесенке – да бежать к церкви. Чем ближе маковка да стены белые, тем больше горло перехватывает и горит пламенем.
Затормозил мальчонка перед оградой – перекреститься торопливо да воздуха глотануть, остудиться, а сердце все заходится да заходится, в груди рвется. Сдержал себя, степенно по тропинке до крылечка прошел. Не гоже торопиться в святом месте.
Толкнул дверь – и сразу прохладой, какая токмо в каменных зданиях бывает, да ладаном и воском повеяло. Все хорошо – по голове как рукою кто невидимой погладил, успокоил. Пошел Данька тихонечко, прислушиваясь ко всему, что творится. Слышь – из-за двери горницы, где отец Онуфрий чаем его обычно поит да беседы ведет, голоса доносятся бормотаньем неразборчивым. Открыл Даня дверь – а там батюшка с травницей беседуют. Не выдержал мальчонка – кинулся к наставнице да за шею обнял, крепко-крепко так, будто давно не виделись. А для него именно так и есть – ночь эта за целую жизнь сошла. Как переменилось что внутри, другим стало.
Только вот – было ли? Нет?
¬– Ну что ты, Даня, – ласково так отвечает Настасья, обнимая. – Все. Все теперь.
– Все? – оторвался от травницы Данька – ну в самом деле, как маленький прямо, да обернулся на священника. А тот тож – усталый, не улыбается, но спокойный.
– Ушла икоточка, отпустил я Феклу домой, – неторопливо отозвался батюшка. – Не бьется, святой воды не боится, крестится.
– А Настасью Ильиничну? – пристроился Данька рядышком с травницей, за руку взять не решился, однако же – вот она, тепло чувствуется, как от нее одной идет, чем-то с лесом сходное.
Пожевал отец Онуфрий губами, вздохнул тяжко.
– Не могу пока, Даня. Икоточка все же на Настасью показывала. Так ведьмой в глазах людских и остается пока.
– Но как же?.. – растерялся Даня. Так что получается – все напрасно?! Так обидно стало мальчонке, чуть не до слез. Все, что мог – сделал, и ничем не помог, получается?
А наставница как почуяла – приобняла да и говорит:
– Ничего страшного, Даня. Меня и до этого не любили. Только переехать мне придется. Вот подуспокоются все чуть-чуть, я весточку Радимиру Ярославичу передам.
Стыд залил щеки Даньки. И за что стыдно – непонятно. Не он же обманывал Настасью Ильиничну, а жених ейный, а все одно – стыдно и муторно. Сказать надо, а как – неведомо. И промолчать нельзя – и просто нельзя, и подло будет. Она ж будет надеяться на купца своего, а никак нельзя на него полагаться.
Поерзал Даня на скамье неловко, да так, что травница его недоуменно отпустила, кашлянул, да и выпалил:
– Мне поговорить с вами нужно наедине! Можно?
Глянул мальчонка на священника, дозволения испрашивая. А тот… Ой, не в первой Даньке казалось, что знает батюшка али догадывается больше, чем говорит! Смотрит-то как – будто душу насквозь пронзает. Невольно заробеешь, а уж если на душе есть, что скрывать – особливо.
Помолчал отец Онуфрий, молчаливо, взглядом, у Даньки выпытывая происходящее, да и кивнул:
– Идите. В саду поговорите, там не помешает никто.
Сад при церкви был знатный. Сама-то церквушка только недавно вид свой белокаменный обрела, как дела у народа выправились, да денежка появилась, а сад уж давно-давно при ей. Даж пожар не так давний его не затронул. У яблок медовых, как они вызревали, на боках штрипки красненькие появлялись, груши, что со старого дерева собирали, хоть и маленькие да крепенькие, а не мягкие и ароматные, но компоты из них варились такие вкусные, что на зависть всем остальным. Даж сливы вызревали чуть не в полкулака размером. А уж сладкие – страсть! Крыжовник, малина, ягоды разные.
А еще отец Онуфрий странность завел, с семинарии своей привез, где обучался. Сделал грядочки небольшие, да травки разные на них сеял с именами странными. Душица, базилик, эстрагон, лимонник, шалфей – некоторые и не выговоришь поначалу правильно. А потом с ними чаи разные заваривал, да всех потчевал. Некоторым, болезным, особые делал даж. Попервоначалу он с прошлой травницей не сошелся на этом малость, на рога ухвата приняла она энто новшество, что кусочек хлеба ейного отбирало, а как Настасья Ильинична в силу вошла да сама стала травницей, замест старой, то сошелся отец Онуфрий на этом с ней душа в душу. Ток вот все никак не могла Настасья объяснить батюшке, почему некоторые его травки с одной и той же грядки пользу приносят, а некоторые – ну никак, как за ними не ухаживай одинаково. Он-ить семена свои, да огородик, названный странным словом «аптекарский», из семинарии привез, а им там не объясняли, ни как место выбирать правильно, ни как смотреть надобно, лабы выбрать травку нужную. Да и не объяснишь такое – оно нутром чуется, да опытом шлифуется. Сама травница сколько годков по лесу исходила, прежде чем начала чуять. Да и то до сих пор бывает – нет-нет, да и ошибется.
Присели Данька с наставницей около этого огородика на скамеечку, под липой развесистой да душистой. Выложил мальчонка как на духу взахлеб все. И про то, как в город ходил, и про ведьму-разлучницу, и про купца неверного. Все-все. Вот только про черта умолчал. Да и не смог бы сказать – заклятье с губ убрать не убрать. Да и не хотелось говорить-то. Боялся Даня услышать что нехорошее в ответ, а то и в отставке оказаться.
Потеребила Настасья платок свой, женихом подаренный. Раз, второй, третий…