Страница 34 из 95
А ночью к Велине пришел черт…
– Так ты… – Радимир Ярославович, принявший уже изрядно наливочки, побагровел и принялся то ли подниматься, то ли за штофом тянуться, не зная, что делать.
– Нет! Я тебя люблю, родненький! – кинулась к купцу Велина, а Данька глаза опустил, не зная, куда деваться, до того неловко ему стало от всего. Чем дальше, тем неприятнее и страшнее рассказ становился, хотелось уже прекратить все.
Да и рассвет приближался ужо.
Как-то странно притихли Радимир Ярославович с «сестрой» евойной, да и молчание затянулось. Заезжал Данька, но поднял-таки глаза. А купец сидит странный какой-то да улыбается полюбовнице своей. Да так страшно улыбается, что Даня чуть не подавился да и зачастил:
– А с Настасьей Ильиничной-то что?
Нахмурила брови свои черные Велина, оторвалась от милого и глянула на гостя непрошенного, в дом к несчастью пришедшего.
– А что с ней? Сожгут ее – и всего делов, – повела плечом своим округлым пренебрежительно и глянула на купца: – Она же не нужна тебе, Радимушка?
Опешил Данька и глазами залупал на ведьму. Он-то думал, что сейчас расколдуют тетку Феклу и наставнице его помогут, а ведьма-то и не собирается!
Да еще Радимир Ярославович сидит молчит, набычась в стол глядит да кулаки свои пудовые сжимает-разжимает.
– Не нужна, – пробормотал, да так горько и вынужденно, что токмо глухой не услышит.
Рассмеялась в ответ ведьма открыто да радостно.
– Вот видишь, не нужна ему твоя травница. Мне уже тоже, так что пусть сгорит, за то, что между нами встала.
И сама так по-хозяйски по руке купца погладила. А тот дернулся, будто его рыба-скат ткнула, но не двинулся с места.
– Но как же… – забормотал Данька. – Как же… Радимир Ярославович, хоть вы ей скажите! Это же Настасья Ильинична!
Глянул купец исподлобья на мальчонку растерянного да еще сильнее кулаки сжал.
– Уходи из моего дома! Чтобы духу твоего здесь не было!
Даня от такой подлости да от возмущения дар речи потерял. Не встречался он по малолетству с таким, что люди, которые боль свою душевную и вину терпеть не могут, ищут тех, кого обвинить можно, да с себя все снять. Вот Радимир Ярославович, и до этого себя постоянно обелявший, что, мол, ничего страшного, что с Велиной жизни радуется, раз уж она сама на нем повисла, нашел чем оправдаться.
Не было бы ничего, если бы этот ученик Настасьин в дом не явился! Да и сама Настасья хороша – подбирает себе кого попало в ученики! Прогнать его подальше, и с Велиной разобраться – что там у нее с чертом этим и всем остальным. А Настасья… Потом можно и к ней съездить. Двадцать лет, а все девка нетроганная. Сама ж в чужие руки толкала…
Смотрел Данька на жениха наставницы и видел, как все больше мыслей у него недобрых крутиться, и чем дальше – тем больше. И так горько-горько становилось – он же таким хорошим казался! Таким добрым! Подарки разные привозил. По хозяйству помогал… А если вспомнить по-честному-то, чем он в хозяйстве помогал-от? Плетень – и тот травнице староста помогал починить. За баньку она денежку давала. Да и за пристройку…
– Не уйду! – насупился Даня. – Пока вон она икоточку не прогонит!
– Так это ж не я, – зазубоскалила Велина, почуяв за собой силу не только ведьмовскую. – Сам же говорил – на Настасью твою икоточка указывает, ей и гореть.
– Не уйду!
– Ах ты гаденыш мелкий! – наливочка, видать, крепкая оказалась, пошатнулся Радимир Ярославович, из-за стола выбираясь да руку отводя. Да так и застыл каменюкой, василиску в глаза глядючи.
Враз ведьма с лица спала, кинулась ощупывать, а вслед заголосила, в косу себе вцепившись:
– Что ты, проклятущий, наделал! Как же я без моей душеньки жить буду! Прокляну! – и заполыхала вся темным огнем, к Даньке повернувшись. А тот хотел было сказать, что душа-то у нее уже черту отдана, и неизвестно, чтобы дальше ведьма окаянная вытворила, да вдруг мысль светлой горлицей вспыхнула:
– А вы Настасью Ильиничну расколдуйте, а я – купца вашего!
Остановилась ведьма, запнулась, руки опустила в нерешительности.
– А вдруг обманешь? – оглянулась на полюбовника, статуей каменной застывшего, да и кивнула мыслям свои решительно. – А коль обманешь, – забормотала нехорошим голосом, скрючив пальцы, – я тебе всю душу вытащу, всю жизнь испоганю! Не тока тебе, но и всей родне своей.
Ох, страшненько стало Даньке! И сеструха вмиг вспомнилась, и папка с мамкой. А вдруг Захар Мстиславович обшибся? Вдруг не оживет купец ентот?!
– Расколдуйте Настасью Ильиничну! – шмыгнул мальчонка носом решительно. – И я тогда!
Поджала ведьма губы:
– Подожди-ко тут, – да и вышла с кухни.
Страшно одному сидеть. Каждый таракан слышится – как он усами да лапками шевелит под печкой. Как мыши в подполе скребутся. Комары пищат над лампадкою.
Вроде все знакомо, но в доме ведьминском, тяжелой тишиной наполненной, как неживые они, ненастоящие. Вроде и таракан шебурит, но сколько у него усиков? Мышь пробежала – почему восемь лапок просеменило? И комары – одновременно поют, как служки в хоре. Покачнулся Данька, головой затряс, о стол оперся. А василиск по плечам трется, не зная, как помочь хозяину. Чуть ли не языком, как кутенок, щеку вылизывает.
Хлопнула резко что-то, как ремень кожаный, да и прекратилося все вдруг, только усталость страшную оставило. А в дверях появилась Велина, былиночку-колосок пшеничный через платок держащая.
– На-ко вот, бери, – и протягивает колосок Даньке. – Как доберешься до кликуши, стукни ее колоском, да и скажи: Откуда пришла икоточка, туда пусть вернется, матушка наказала.
Принял мальчонка колосок, да не удержался от вопроса:
– А как же икоточка на Настасью Ильиничну указывает, если матушка – вы?
Зыркнула зло ведьма, да и крутанулася вокруг себя. Замер Данька и ахнул – вместо Велины его наставница оказалася! И лицо ейное, и волосы! Только вот взгляд темный, недобрый.
– Насмотрелся? – нехорошо осведомилась ведьма, да и обратно крутанулась. А Данька дюже обрадовался: голос-то, голос! Голос остался ее собственный, не Настасьин! И непонятно с его радость, а вот поди ж ты!
Не стал прощаться мальчонка с ведьмой, не захотел желать ни добра, ни счастья, ни новой встречи. Просто молча убежал. Как за порог выскочил, сразу монетку в руке зажал да клубочек наговоренный на дорогу бросил. Уж кого-кого, а наставницу свою вспоминать не нужно было, итак перед глазами стояла.
Шаг-другой-третий… Ой и тяжело они даются! Ноги как чужие да каменные, еле передвигаются, да и перед глазами все расплывается-расслаивается! Вроде и дорога, а глядь – и русалка мерещится, ногами плещет да смеется! И неоткуда ей взяться, а сидит посредь дороги, как у себя в реке. Лесовик неспешно проходит. Заглядишься – уведет, завертит! Шагает Данька за клубочком, пошатываясь, по сторонам не глазеет, токо под ноги, а его кто трогает. То за рукав тронут, то за руку, то по вихрам кто потреплет. Вот только не страшно уже – от усталости да от пережитого. Верит Данька клубочку, от Азеля доставшемуся, да цветочку-монетке в руке. Да и крестику, что белым на груди светится, даж сквозь рубаху.
Ведь ежели им не верить, то кому? Не колоску же, черной хмарью окруженному…
Выбрался Даня, наконец, из жути зеленой возле церкви, перекрестился, да тихонько к кладовой пробрался. Дверь подергал – заперта. В одном шаге от цели – и заперта! И окон нет, чтоб посмотреть, что там делается-то.
Всхлипнул Данька, да с отчаяния и позвал:
– Икоточка-икоточка, я тебе от матушки гостинец принес!
– Икоточка слушает! – мгновенно радостно донеслось из-за двери, да так быстро, до Данька даже отшатнулся да сердце в горло подпрыгнуло. Ждала его эта икоточка, что ли? Но не до размышлений, раз уж повезло, нужно что-то делать.
– Ой, икоточка! Как же я тебе гостинец от матушки передам? Дверь-то закрыта!
– А я через щелочку приму!
И действительно – меж дверью и косяком щелочка есть! А в потемках-то и не видно. Просунул в нее Данька колосок.