Страница 30 из 95
– Если хочешь, можешь с Настасьей поговорить. Не верю я, что она ведьма, не верю, – батюшка осуждающе покачал головой. Данька знал, что он не травницу осуждает, а себя. Так всегда бывало, когда священник не мог совладать с чем-то или решение проблемы его не устраивало. Странно было видеть отца Никодима в таком состоянии, ой как странно. Но стержень из тела и духа богатырского, присущего скорее воину, чем слуге божьему, никуда не делся. Не собирался батюшка руки опускать и отдавать Настасью толпе на расправу.
– В Валаам я ее отправлю, – вдруг обронил отец Онуфрий. – Есть там святой человек один…
Он грузно выбрался из-за стола и глянул на мальчонку.
– Иди, Даня, поговори.
Почудилось Даньке али нет, но будто намек какой в словах и взгляде священника. Тяжелый такой. Словно сказать что хочет, а не может. Вот глядит так странно-странно, понукает к чему.
Сглотнул Данька червячок страха, что от взгляда священника поселился, да и кивнул головой: сделаю мол. Все сделаю. Только вот что?..
Настасья Ильинична стояла на коленях перед иконой Божьей Матери и даже не обернулась, когда ученик подошел. Руки в молитвенном жесте сложены, да пальцы переплетены в замок так сильно, что до белизны, синевой отливающей. И сама вся бледная-бледная, ни кровиночки на лице, даже губы белые. И подрагивают так меленько, как от ужаса бывает. Сердце бы защемило, да больше некуда.
– Наста… – начал было Данька, да сразу осекся. Странно голос прозвучал в тишине церковной, нарушаемой только потрескиванием свечей перед иконами. И почему-то страшно – как в берлоге огромной, где в углу медведь затаился.
Обернулась травница. Глаза черные, бездонные, будто и не ее, а беса али черта какого. Вытер Даня незаметно ладони о штаны, да и заговорил вновь.
– Отец Онуфрий говорит – не ведьма вы. И я не верю.
А Настасья улыбнулась так горько-горько, совсем как Утешительница на иконе. И даже свет добрый сквозь кожу засиял. Зажмурился Данька и головой потряс, но не вернулось все на место. Да и все вокруг, что хоть какой-то святостью обладает, вдруг светиться начало – иконы, кресты, даже просфирка одинокая, возле Троицы лежащая, и та засветилась. Как в лесу, только тама все зеленым сияет, а тут – белым. Струхнул Данька окончательно, а травница и говорит:
– Что ж вы вдвоем сделаете-то супротив села целого? Сбудется твой сон, Даня. Время мое пришло, видимо.
Говорит травница спокойно так, со смирением, а у самой в груди алым сердце бьется – жить! Жить-то как хочется! Мужа приголубить, дитенков нарожать. Ведь даже день свадьбы, наконец, назначили – аккурат незадолго до Поста. Два месяца всего осталося.
Закрутил Данька головой – нет! Нельзя! Не надо! А Настасья все улыбается – горько-горько.
– Отец Онуфрий вас в Валаам отправит. Там, говорит, старец есть, он все начистоту расскажет.
Взвилась девичья надежда птицей радостной, да тут же и опала пеплом сожженным.
– Не успеет он, Даня, – покачала головой Настасья Ильинична. – Сколько он меня укрывать-от сможет? День, два? Да и с кем отправит-то? Самому ему никак уезжать нельзя
А надежда все бьется, сердцем горячим стучит. Тук-тук-тук…
И от стука этого, в ушах отдающегося, ничего не соображается Даньке, да еще иконы все больше светом сияют, аж глазам больно становится.
– Я вас не брошу, – упрямо покачал головой Данька. – Ни в жисть!
У Настасьи даж улыбка сменилась, настоящей женской тоской наполнилась, да будто силы появились. Поднялась она с колен и потрепала ученика по волосам.
– Эх, Даня, Даня, будь ты постарше, цены бы тебе не было да от девок отбою… Давай-ко, беги, скажи отцу Онуфрию, что помолилася я. Пусть приходит.
Не посмел мальчонка спросить, зачем это батюшка придет, токмо кивнул и побежал поручение выполнять.
Уже дома, отбившись от расспросов Степашки, заперся Данька в пристроечке да вытащил зеркальце заветное. Хоть не по времени, но надо же что-то делать! Держит в руках за раму тяжелую, узорчатую, а у самого дыхание от волнения спирает, да сердце перехватывает.
– Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать…
Из зеркальца, разбитого трещиной пополам, на Даньку напряженно смотрели его собственные глаза, полные страхом и надеждами.
– Я тебе на стол накрою…
Ничего не менялось, ну вот ни капельки!
– Уложу я спать с собой.
Данька во все глаза смотрел в зеркальце. Проходила минута, другая… Отчаяние все нарастало, и мальчонка не выдержал, зашептал горячечно:
– Ну приди! Пожалуйста! Я ж не просто так зову! Я ж не для себя! Ее же сожгут!
Голос на этом оборвался, и Даня всхлипнул – тяжело и протяжно, не зная, что делать и как помочь.
– Ну пожалуйста…
– Эхехе… – откуда ни возьмись, рядышком на землю опустился домовой. Даж поленце не подложил, как обычно. – Не сможет он так, – Захар Мстиславович кивнул на зеркальце, – прийти. Пока не сможет.
– Почему? – Данька всхлипнул еще раз и сердито утер нос рукавом.
– Не время, – туманно пояснил домовой и раздумчиво погладил бороду. – Эх беда, беда… Ложись-ка ты лучше, молодой хозяин, спать, утро вечера мудренее.
И действительно – Даня не заметил как, но на небо уже высыпали крупные звезды. Яркие и сияющие, как тряпочкой до блеска начищенные. И воздух ночным стал. Духота спала, забрав раздражительность и усталость, из леса да от речки прохладой с запахом трав да тины потянула. Девки за околицей смеются, перед парнями косами играют да зубы мылят. И откуда только силы берутся, после целого дня в поле? А вот по молодости откуда-то берутся.
– Не смогу я заснуть, – по-честному ответил Данька да еще раз носом шмыгнул. – Страшно мне. Как они могут смеяться, когда Настасья Ильинична – там, а?
Крепко сжимая зеркальце, мальчонка с надеждой на чудо глядел на домового в ожидании ответа. А тот поерзал с неудобством, да и воззрился смурно.
– А что Настасья Ильинична? Ведьма в церкви заперта надежно, кликуша тоже, от чего бы не повеселиться?
И так горько Даньке стало от таких слов, что впору сжаться от странной боли, что внутри поселилася.
– Эх, молодой хозяин, молодой хозяин, – широкая, как отесанная доска, ладонь прошлась по волосам Дани. – Людев в первую очередь они сами волнують. Не всех. Помнишь, во прошлом году наставница твоя из горячки вытянула Марфову дочь? Вот тама тож переживают. И не только. Ты в свою избу загляни-ко. И спать. На-ко вот, возьми на сон хороший, – и домовой протянул Даньке лист подорожника. – Что захочешь, то и приснится, путь-дорожку проложит.
Принял Данька с благодарностью листочек, за пазуху запрятал, зеркальце сложил на место, да и отправился в избу. А там действительно сырость развели: Степашка, не скрываясь, ревет, маменька места себе найти не может. Отец тот вовсе к старосте ушел, где мужики все собрались – совет держать, что с ведьмой делать.
Не выдержал Даня в горнице, на сеновал сбежал, в одиночестве побыть. Устроился там, где помягше, листик под голову в сено закопал да и закрыл глаза. Думал, что не уснет, ан-нет! Сразу в сон, как в омут рухнул. Да в царских палатах, где черт проживал, и оказался. А тот с любопытством осмотрел Даньку, пальцы свои тонкие переплетя, да и спрашивает:
– Зачем звал меня, суженый?
Данька даж внимания не обратил на «суженого» в этот раз, да принялся тут же взахлеб все рассказывать – и про Купалу, и про сон, и про икоточку. Сам не заметил, как за столом оказался, с чашкой, полной липового чая, в руках. А черт его слушает, брови тонкие хмурит, видно, что не нравится ему сказываемая история, ой, не нравится!
– Ну вот потому и звал, – растерянно закончил мальчонка и с надеждой воззрился на Азеля.
А вдруг тот тоже скажет, что не знает? А вдруг вообще откажет? Или скажет, что не его дело? У чертей у этих, наверное, тоже есть разделение, как у леших-водяных-домовых. А вдруг…
Не успел Данька додумать очередное страшное «вдруг», заговорил черт, все хмуря брови.
– В нехорошей истории ты очутился, Даня, – и пытливо так глянул – не испугается ли мальчик? – Не было бы меня…