Страница 29 из 95
А как можно будет в руки серп брать, так надо будет сразу вышить покосную рубаху-подольщицу. У ней по подолу узор идет красный, широконький да красивый – колоски да жнивье, да фигурки женские. Обычно рубахи под сарафан прячут, только не когда косят меснину (*) всем селом. Тогда вообще без сарафана можно быть – попробуй помаши серпом целый день в сарафане-то! Вот и делали рубашки с такой вышивкой, что и похвастаться можно, и перед парнями покрутиться, себя да свои умения хозяйственные показать. Токмо некогда крутиться на покосе-то. Отдохнуть можно только когда полуденницы резвятся, тогда и можно квасу испить, яичко скушать да вздремнуть чуток, если получится. А то ведь надоть и домой сбегать иногда – еды ли приготовить, курочек покормить, аль еще что. Мало ли работы летом…
Можно, конечно, и в сарафане жать, да только все равно задирать его надобно, за пояс затыкать, чтобы узоры видно было. Они же тоже не простые, а обережные. Полуденницы ой как любят с ребятами малыми да девками играться, да только вот заиграть могут до болезни тяжкой, а то и еще хуже. Маменька потому и не пущает пока в поле, разве что на рассвете, да ближе к вечеру можно приходить – крынку там принести или помочь колосья переносить. А уж пахнут они как! Душисто, прям не оторваться! И колоски так смешно колются-щекотятся! Говорят, это полуденницы их подговаривают, чтобы в поле затянуть поглубже. Так пойдешь колосок за колоском, а там и встретит тебя хозяйка поля…
Погруженная в раздумья да в вышивку узорчатую Степашка не сразу заметила, как брат весь замер, вытянулся будто столп пограничный, да и рванул прочь со двора. Как позвал кто.
Хлопнула калитка, и девочка подхватилась с нагретого солнышком бревнышка, на котором сидела:
– Даня!
Да и побежала за ним, прижимая к груди свое рукоделие.
А Данька тем временем бежал к церкви, что есть мочи, что есть сил, задыхаясь и стараясь опередить страх, что стискивал сердце: «Опоздал! Опоздал!»
Опоздал…
Затормозил загнанным жеребенком около ограды, вцепился в белый камень и впился глазами в выходящих из дверей церковных.
А вокруг хорошо! Небо такое голубое-голубое, как только что омытое, лишь легкие облачка едва заметные. Птицы поют-резвятся. Березки да дубы шумят, ладошки-листочки потирают друг о друга. От церкви такое спокойствие идет, что хочется закрыть глаза и ни о чем не думать…
Токмо вот нет Настасьи Ильиничны среди тех, кто сходит по ступенькам, а лица у всех, особенно у отца Онуфрия, такие, что нехорошими предчувствиями душа полнится.
И тетки Феклы нет.
Вздохнул Даня глубоко-глубоко да и побежал к священнику.
– Что случилось?
Тот молча приобнял его за плечи, лишь взгляд из сурового стал сочувственным. Мужики, которые помогали, кланяться батюшке да благодарить начали, а сами на Даньку тож нет-нет, да поглядывают. У кого в глазах растерянность, у кого жалость, а у кого и злоба. Мальчонка к священнику жмется и все ждет, а в груди как жаба ужасная – холодная, мокрая, склизкая разрастается.
Благословил и отпустил отец Онуфрий всех помощников, а тут и Степанида прибежала. Запыхалась вся, растрепанная да красная, а в руках полотенечко с обережными узорами сжимает.
Токмо не позвал ее с собой батюшка, домой обратно отправил. Мол, не по летам ее в такие истории вмешиваться. Только Даньку взял за руку, да и повел в свои комнаты.
Усадил за стол, чая налил травного, холодного, да все молчком, все молчком. А мальчонка извелся весь, на лавке чуть не подпрыгивая – не видел он ни разу отца Онуфрия таким. Каким – Данька и сам не мог сказать. Как растерянным и не знающим, что делать. Быть такого не могло: священник всегда знал, как поступить, как сказать, как приободрить да дать надежду. А сегодня – вон оно как…
Батюшка и себе тоже чашку налил – добротную, расписную, как он любил, и тяжело, будто вмиг постарев, опустился на скамью напротив мальчика. Даня посмотрел на него и оробел. Сила-то духовная никуда не делась, но в глазах – боль и непонимание. Неуютно, ужас просто. Да и страх все больше поднимается от подобного.
Заерзал мальчонка опять, а отец Онуфрий заговорил вдруг.
– Даже не знаю, как сказать, но лучше уж я скажу, чем от других узнаешь. Ведьма твоя наставница, Даня. Икоточка на нее указала.
Данька замер, как громом пораженный. Икоточка никогда не врет. Ежели разузнать имя нечистого духа да по нему обратиться, то нечистый всю-всю правду расскажет. И токмо правду.
– Поначалу бесновалась Фекла сильно, еле от самовредительства удержали, – священник рассказывал неторопливо, как обычно, когда он с Даней разговор держал – про веру, про чудеса святых, да и просто про мирские дела, а не такое страшное. – Я ее часа два отчитывал и ладаном окуривал, а Настасья помогала – икону Святой Параскевы (**) держала, отварами своими ее поила. Ничего не менялось. Думал уже, что не получится беса изгнать, даже голос подводить стал.
Отец Онуфрий остановился и отпил глоток чая – горло смочить, а Данька торопливо повторил за ним. Перед глазами так и стояла картина – посреди церкви лежит воющая тетка Фекла, мужики ее держат, к полу прижимают – за ноги, за плечи, даже за голову, чтобы не билась ей. Батюшка вокруг посолонь ходит, кадилом водит, своим густым голосом молитвы читает. Настасья Ильинична присела рядом на коленки, с иконою в руках, аккуратно из специальной чашечки, как раз для таких, кто пить нормально не может, свой отвар вливает и шепчет наговор… И что-то так обидно стало мальчонке, что чуть носом не захлюпал, но лишь зубы посильнее стиснул. Не маленький уже, чтобы реветь!
Священник заметил это, но даже бровью не повел да рассказ продолжил.
– А потом икоточка заговорил. Причитать начал высоким голосом, совсем не феклиным. «Ой, бедный Сазонушка! Ой, Сазонушка больше не может! Ой отпустите люди добрые! Икоточка ответит! Только прекратите икоточку мучить!»
Отец Онуфрий замолчал, а Данька торопливо вдохнул, осознав, что все время не дышал.
– Спросил я у него, кто его наслал. Знаешь, что он закричал, Даня? «Икоточка говорит: матушка, матушка моя Настасья, Ильина дочь!» Не поверил я ей попервоначалу, все знают, как Фекла к Настасье относится, дальше отчитывать начал. А икоточка все вопит и вопит, и только эти слова, – батюшка осуждающе покачал головой – как будто мог что-то сделать, да не сделал. – Как понял, что ничего не изменю больше, велел Феклу запереть в кладовую.
Кладовая располагалась в пристройке к церкви, так что там икоточка должна была успокоиться.
– А Настасью оставил молиться и запретил входить из церкви, – опередил вопрос Даньки священник.
Невысказанной фразой вилась мысль, что здесь, в доме божьем, ее никто не тронет. Никто из тех, кто в прошлый раз под предводительством Феклы во время засухи чуть ее не убил.
– Честно сказать, не знаю я, что делать.
Вот тут мальчонка застыл окончательно.
Отец Онуфрий – и не знает?
Но тогда… Тогда – что же делать?!
(*) Косить меснину – на Севере: косить «общественные» или личные поля всем обществом; при таком способе уборка урожая шла намного быстрее, иногда происходил дележ урожаем, если чье-либо поле не успевали убрать вовремя, таким образом у каждого был личный интерес как можно лучше и быстрее убрать не только свое поле, но и «общее»
(**) Целительницей от кликушества считалась св. Параскева Пятница
========== Глава 19 ==========
– Что же делать?! – Данька обнимал пальцами чашку с чаем все крепче и крепче, да так, что дышать забывал. Через раз – то вдох еле слышный, то выдох рваный.
Делать-то что?!
– Не знаю, Даня, не знаю, – отец Онуфрий покачал головой и вздохнул, горько так, полной грудью. – Не будь в Фекле дух нечистый, а бы взразумил ее, а так…
Фраза так и повисла недоговоренной в воздухе. А так – как можно вразумить того, кто не сам говорит, а лишь за бесом повторяет? И беса вразумить нельзя, изгнать токмо. Заставить говорить другое можно только беса, что поумнее икоточки будет, икоточка-от совсем дурной бес, как дурачок деревенский. О чем знает, о том и говорит.