Страница 27 из 95
Откашлялся мальчонка. А звуки все более странные и странные становятся – будто в одеяло укутал кто его, почти заткнув рот. Так и тают, изо рта вырвавшись. Шагнул Даня вперед, еще раз… И от половиц ни скрипа, ни звука не доносится. Ему бы бежать обратно, позвать кого-нибудь, того же отца Онуфрия, ан нет. Будто что-то держит, не дает повернуть обратно. Так Данька и добрался до горницы, дрожа аки лист под дождем. Всего-то четыре шага, а показалось будто часы прошли.
Толкнул Данька дверь, та и отворилась бесшумно. А за ней – горница, все как обычно, Настасья Ильинична сидит со своим обычным платом в крупные алые розы, наброшенным на плечи. Но не успел мальчонка облегченно выдохнуть, как наставница обернулась к нему.
И тут Даня не выдержал – закричал изо всех сил, вкладывая в крик весь страх свой и охвативший ужас. Не было у травницы лица. Совсем. Заместо лица у нее был пустоглазый череп с темным провалом носа. А как Данька закричал, вскинула она руки, будто защищаясь, а вся горница, да и сама обманка, тут же трещинами пошли, на части разваливаясь…
– Даня! Даня! – звонкий девчоночий голос звучал отчаянием над ухом надоедливым комаром, выводя как по тропиночке на свет.
Данька открыл глаза. Грудь тяжело вздымалась, как если бы его чуть водяной в омут не утонул. Глаза режутся, будто песка насыпали. А во рту сухо-сухо и кажется, что даже губы потрескались от такой сухости.
– Ты так кричал… – всхлипнула рядом сидящая Степашка. – Насилу разбудила.
А мальчонка обвел невидящим взглядом потолок, свесился с полатей. Божечка! Все свое, родное, домашнее! Вона, на столе тарелка стоит с отбитым краем, что намедни он неловко выронил, да хорошо поймать успел, иначе бы выдрали. И ничего не горит тем странным пламенем.
– Степка? – Даня повернулся к сеструхе, что кончиком косы глаза промакивала. Очень хотелось спросить, настоящая ли она, но точно бы перепугал ее еще больше. От конфуза Бандит спас – взялся откуда-то, точно по волшебству проявился, забрался на Даньку, да давай в него лбом тыкаться да щеками тереться. Не волнуйся, мол, хозяин! Все хорошо, все уже нормально. Тяжелый такой, по ногам топчется так, что мальчонка чуть не охает, зато точно понятно – настоящий. И молчит, как Бандит обычно делает. Камышовый-от кот, не чета другим, дворовым. А самое главное – незнамо откуда взялся, днем-то он по всей деревне, да по лугам бегает, на двор только ночью заявляется – мышковать.
Обхватил Данька теплого кота, а тот и не сопротивляется, чует, что хозяину нужно.
– Что тебе снилось-то? – Степанида в последний раз хлюпнула и с пробуждающимся обычным своим бедовым интересом уставилась на брата.
А тот нахмурился, пытаясь вспомнить. Страшное что-то такое, аж жуть… Кто-то горел?.. И тут перед глазами как разъяснилось, вся картина как живая встала.
– Божечка… – Даня так и замер. – Настасья Ильинична!
И кубарем скатился с полатей, не слушая, что ему кричит во след Степашка. Понесся Данька по весь дух к наставнице. Бежать тяжело – и сон этот распроклятый все силы вынул, и рот иссушен, а в груди сердце колотится-бьется, выскочить хочет. Но все же бежит мальчонка, поспешает, ведь, как известно, сны после Купалы – вещие. Раз такая страхолюдина приснилась, да еще как живая, неизвестно что произойти может!
Добежал Даня до дома, а травницы-то и нет! Дверь закрыта-заперта. Стоит Данька, за бок держится, что заболел-заколотился, как только мальчик остановился, думает, что же делать. А откуда-то песня доносится, да только гул в ушах мешает разобрать.
Вдохнул-выдохнул Даня, да и понял, что от травяного сарая песнь слышится. Встрепенулся – и точно, где травнице-то после купальской ночи быть, как не там, и метнулся к нему да так и осел на пороге, на Настасью Ильиничну глядючи – живую и здоровую, да наговор над сбором иван-да-марьи певшую.
… А в корчме сватались, в церковке венчались,
А в стодоле спать ложились, друг друга вопрошали:
– Ох ты, мой миленький, голубочек сивенький,
Скажи, скажи правдочку, с какого ты роду?
– А я с села селянин, по отчеству Карпов сын.
– Ох моя ты миленька, голубонька сивенька,
Скажи, скажи правдочку, с какого ты роду?
– Ой, я с села селянка, по отчеству Карповна.
– Ох, чтоб попы пропали, что брата с сестрой повенчали!
– Идем, брат, на поле, рассеемся травою –
Ты будешь синеть, я буду желтеть.
Будут дети цветы рвать, брата-сестру вспоминать. (*)
Цветочек этот странный со странными цветами – желтенькими (марьюшки) и синими (иванушки), особые свойства набирал в иванов день, и сразу после этого его и следовало разбирать и заговаривать. Таким цветом можно было возвращаться слух и ум ослабевший – и из-за возраста, по другим причинам. А еще если такой цветик иметь с собой, то от любой погони уйдешь.
Именно эти слова из науки травницкой вспоминал Данька, пока утирал нос рукавом рубахи, да в себя приходил. Как сами всплывали, даже хмуриться и думать не пришлось. Порадовалась бы наставница, если бы узнала про такое, а пока она только повернулась и нахмурила густые, соболиные брови, да и бросилась к нему.
– Даня? Что с тобой, касатик?
И тут Даньку прорвалась. Захлебываясь слезами, которые все никак не могли прекратиться, как Даня ни пробовал (уже почти мальчик же! Несолидно плакать!), выложил травнице все как есть – и про разговор странный с лешим, и про разрыв-траву, и про сон этот проклятущий. Токмо про василисков умолчал, сам не ведая как. Все ж таки от Азеля подарок, не гоже рассказывать о таком странном.
– Охо-хо-нюшки… – Настасья погладила подопечного по голове и тяжело, будто на нее навалился какой тяжелый груз, поднялась. – Пойдем-ка, Даня, чайку попьем, покумекаем. Так, а это кто?
И травница ловко цапнула кого-то, кто скрывался за косяком и подслушал все беседу.
– Ыыы! – залилась низким криком Степанида, которую и держала за косичку девушка. – Я больше не будууу!
Данька только за голову схватился, готовый сгореть со стыда и провалиться куда подальше. Вот ей же ей! Разве не мог догадаться, что сеструха за ним увяжется и подслушивать будет?! Да запросто мог, токмо не до этого было.
– Врет она все, – мальчонка встал и подтянул штаны, да затянул веревкой-поясом покрепче. – Она так всегда говорит, – продолжил, мрачно зыркнув на сестру.
Та, тут же прекратив реветь, хлюпнула носом и сообщила в пространство:
– Вот ежели бы я сегодня одну косу заплела, ввек бы меня не поймали!
Настасья Ильинична невольно рассмеялась и выпустила косу.
– Ну что же делать… И ты идем с нами чаевничать.
А в горнице у травницы хорошо! На улице солнышко припекает, носы и бока жарит, в доме прохлада, но не холодная, как из подпола, а пахнущая мятно-малиновым чаем да пряниками сахарными.
Лепота!
И не верится, что такая страсть могла присниться.
Налила травница всем чая ароматного, да в кружки, синими узорами изукрашенные, что жених ей привез с дальней ярмарки, из самого Новгорода, выдала детям по прянику с петухом напечатанным, да призадумалась.
А Данька со Степашкой молча сидят, мешать не хотят, только под столом ногами толкаются. Если бы Настасья Ильинична не думала, то точно бы языками зацепились бы. Степка – она такая, кого хоть могла из себя вывести. Данька давно пытался уже не поддаваться на провокации сестры, а не получалась. Не мытьем, так катаньем своего добивалась. Даже отец в усы посмеивался, что отродил дочь такую, что не завидует ее мужу будущему. Хорошо хоть характер добрый, а то так бобылькой и осталась бы, как ветрогонка-Фекла.
– Вот что, Даня, – вдруг очнулась травница. – Нехороший это сон.
Брат с сестрой дружно уставились на Настасью Ильиничну с абсолютно одинаковым выражением лица: «А то я не знаю!»
– Схожу-ка я прямо сейчас на исповедь, отец Онуфрий не откажет. И вам бы тоже надо, – и строго так посмотрела на обоих детей.
– А мне зачем? – пискнула Степашка, почти обиженно.