Ряженый, суженый, приди ко мне ужинать...

Закончилась осень, покатилась зима поземками да снегом и докатилась до недели разгула нечестии и гаданий – до Святок, которые в прошлом году стали поворотными для Даньки. Страх снедал его, но все-таки решил мальчонка вновь вызвать Азеля. Очень уж хотелось узнать, черт ли тот, зачем ему Данька как жена и почему нечисть самого Даньку так странно зовет. Степанида в этом году все-таки уговорила маменьку отпустить ее к подружкам, родители тоже ушли и ничто не мешало осуществить задуманное.

Достал Данька зеркальце, давно от сестры запрятанное, и всмотрелся в узоры, блестящую поверхность обрамляющие. Цветы-жучки-бабочки казалось за год еще краше, еще интереснее стали – вроде как с места на место переползли, да новые появились. Не божье зеркало, волшебное. Или со страху так казалось мальчонке? Все возможно, но в любом случае – не ему назначенное, а Степаниде. Не зря бабушка отдала именно сестре, да еще с такими словами; а судьба вона как повернулась.

Смотрел-смотрел Данька на зеркало да думу думал страшную, беспокойную. Неужто бабушка знала об этом черте? И казалось ему, что знала, ведь не даром его бабушку ведьмой втихую величали. А если знала, да про судьбу богатую говорила – получается обещала она Степашку черту? Душа сжималась тоскливо от этого. Правильно сделал, что грех совершил – украл у сестры зеркало бесовское. Не дай бог, и Степке из этого зеркальца кто вылезет, хватит им в семьи и одного проклятого нечистым. Ну кроме бабушки, конечно, но она давно умерла.

Поначалу Данька, как забрал зеркальце, хотел разбить его, но рука не поднялась. Возьмет камень, размахнется да так и застынет, не в силах опустить руку. И даже не жалость держит, а нутряное что-то – как запрет строгий. Долго так маялся мальчик, но не смог и просто запрятал подальше. А теперь вот достал и стоял, смотрел на узоры, боясь все сильнее. Потом пересилил-таки, на стол поставил, свечки в ряд, блюдце – все, как сестра в прошлом году делала. Дождался полуночи, чуть не изведшись на переживания – любой шорох мыши в подполе заставлял сердце судорожным стуком биться, да дыхание перехватывал. А уж когда Бандит на лавку рядом вспрыгнул да лобастой башкой в руку ткнулся – Данька ором подавился от страха, чуть не задохнувшись. Прижал к себе кота, отдышался, а тут как что под руку толкнуло – нужно свечи зажечь, да заговор прочитать. Вспыхнули свечи одна за другой, а мальчик принялся дрожащим голосом проговаривать, от нарастающего ужаса звуки глотая:

- Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать, я тебе накрою стол, уложу я спать с собой…

Проговорил да в зеркальце уставился, а то и не думало измениться, да черта выпустить. Данька и понять-то не успел, что чувствует – то ли облегчение, то ли обиду, как сзади раздался басовитый глубокий голос:

- Не получится у тебя так, молодой хозяин, неправильно ты делаешь.

(*) День Св. Ерофея – 4 (17 по старому стилю) октября. Считается, что в этот день лешие и другая лесная нечисть бесится и все способы борьбы с ней бесполезны.

(**) Иногда пастух заключал договор с лешим, чтобы иметь возможность “пасти лесом” – с утра пастух выгонял коров из деревни, а дальше они целый день находились под присмотром лешего, возвращаясь вечером сытые и полные молока. Плата за это была велика – торговля начиналась обычно с двух коров из стада, которые выберет леший и наиболее часто выбирались лучшие коровы. Только бывалые пастухи могли сторговаться на плату меньше, чем одна корова. Платы нужно было обязательно отдать в течении лета или осенью, до “лешева дня”.

(***) Знахарь, знахарка – человек, обладающий магическим знанием и использующий его для лечения людей и скота, охраны от колдовства, отвода грозовых туч и так далее. В отличие от колдунов и ведьм, знахарь не отрекается от Бога. Знахарское знание, как и знание колдуна, греховно, оно не дает знахарю умереть, поэтому это знание необходимо перед смертью передать другому. В народе знахарство, как и колдовство, часто приписывалось тем, кто владел ремеслом: повитухе, кузнецу, пастуху, пасечнику, музыканту, мельнику.

========== Глава 10 ==========

Вздрогнул Данька от голоса этого и подхватился на звук, как чем ударенный, чуть с лавки не свалившись. Да так и застыл – со ртом открытым то ли для крика, то ли для вопроса, столбом соляным на печь уставившись. Да не просто на печь, а на сидящего на ней небольшого очень лохматого человечка с топорщащейся во все стороны бородой, в белой рубахе, полосатых штанах да онучах. Сидел тот себе спокойно, жмурящегося Бандита за ухом чесал и на Даньку чуток недовольно поглядывал. А мальчонка так и стоял, рот открывши, да на этого чудного дедка во все глаза глядя.

– Рот закрой, а то галка залетит, – проворчал, наконец, человечек, а Бандит басовито мявкнул, будто подтверждая сказанное. И от этого как очнулся Данька и почти крикнул:

– Вы кто? – голос у мальчика до того высоким да писклявым получился, что Даниил даже смутился и покраснел – ну девчонка прямо.

Дедок крякнул как с досады, но ответил, продолжая кота степенно гладить:

– Домовой я тутошний, молодой хозяин, Захар Мстиславович кличут.

Данька-то очередным вопросом или возгласом и поперхнулся и переспросил:

– Как – домовой?

– А вот так! – дедок сурово взглянул на мальчика и похлопал Бандита по башке. Тот понятливо, как будто не животное неразумное, а человек, кивнул и спрыгнул с печи, неторопливо направившись куда-то в угол. Данька икнул, провожая кота немного обалделым взглядом, и вздрогнул, когда домовой басовито продолжил отвечать: – Хозяйство тут у вас блюду, слежу, чтобы все в порядке было. Дворового гоняю, за банником присматриваю.

Дедок замолк и тоже покосился в угол, откуда доносилось шебуршание.

– За мышами и тараканами вот слежу.

И как доказательство этого, около печи появился жутко довольный Бандит, держащий в зубах полузадушенного грызуна. Данька вздохнул – опять ведь маменьке принесет к постели, а та ругаться будет и полотенцем грозить. Страсть как не любила Лисавета Николаевна дохлых мышей.

Взглянул Данька на домового и такая слабость вдруг на мальчонку накатила, что чуть ноги не подкосились. Присел он на лавку да с Захара Мстиславовича все глаз не сводит. Сколько он так просидел, Даня и не упомнил, но подумалось, что год назад черта вот чаем поил, сейчас с домовым разговаривает. Странно это. Да и все, творившееся за последний год, тоже странно.

А домовой все кота поглаживал, сидящего с довольным видом рядышком да держащего в зубах мышь, и поглядывал на мальчика. Очнулся Данька в конце концов и поинтересовался со вздохом:

– Чаю не откушаете со мной? – именно так маменька к старосте, отцу Онуфрию да и другим гостям обращалась, когда те заглядывали. Конечно, маменька говорила «с нами», но Данька-то сейчас один был.

Захар Мстиславович довольно огладил окладистую бороду – с понятием растет малец, это хорошо – и кивнул:

– Откушаю, отчего же не откушать-то.

Пока домовой ловко спускался с печки, Данька, преодолев слабость, занялся самоваром, благо дело знакомое. Ну а всякие пирожки-выпечки, что маменька наготовила, уже давно были на столе, прикрытые белым вышитым полотенцем. На всякий случай.

Поставил мальчонка чашку перед Захаром Мстиславовичем, что устроился в торце стола, подвинул поближе тарелку со сдобой, полотенце убрал, присел сам рядом, и заробел. Сидит, за чашку держится, смотрит на домового и не знает, что и сказать-то. А тот довольно на чай дует, хвалит за вкус малиновый да пирожки один за другим ест. Тут и Бандит, запрятавший куда-то мышь, подкрался, да на лавку забрался – урчать и башкой лобастой в плечо тыкаться.

Данька как очнулся и тоже за пирожки принялся, на домового поглядывая. Поспрашивать страсть как хочется, да боязно. Непонятно как с ним, с домовым-то, разговаривать. Посидел-подумал мальчонка, но все ж таки решился.

– Захар Мстиславович, а почему у меня не получилось?