Ворон Доктора Ф

- Так, может, лучше б мать приехала за ним?

- Опасно, враг здесь рядом, но не бойтесь, не сейчас.

- Я - Цель?

- Возможно, но вы теперь не просто цель. Я должен вас оставить ненадолго, возможно, кто-то следит за нами.

- Я тоже ощущаю, как много Воронов вокруг, я чую гниль, я как иная, все после встречи с ней, она ведь я, а я ее не ощущаю, как будто нет, как будто сломан путь. Едины, но чужие, пусть с молоком - без меда. Амброзия для солнца, трупы для червей.

- Ваш голос стал иным, и вы сама иная.

- Мой страх исчез, как можно страхом жить, тревога бытия дошла до края, вкусила вдруг его и не могу забыть. Может, она не ведала счастья? Хотела, чтоб разрослась семья, нас стало трое детей, а на самом деле отец и мать так и оставались чужими… Она как будто обвиняет теперь меня, теперь ведь я иная, ушла я от нее, ничто не объяснить. Я в детстве помню, что научилась влюблять в себя, тащила у других, а, в сущности, не видела родных. Вот снова город мой - дожди, заливы, сфинксы, тень узких улиц, двери у метро. Вот город мой, но город ведь не дом, дом там, где я, все стерто. Что дал мне город, родина моя?

- Все сила Ворона, вы не вините мать.

- Я не виню, я просто знаю, ведь Ворон на отчаянье клюет? Кто я теперь?

- Иная, прекрасная, вам неземные песни петь… Ответьте, вы б хотели власти? Весь мир, все царство от зари до ночи?

- Зачем мне мир? Хоть мир ты обойди весь - ответа нет… Мы все одни. Юла кружится, много их, как остановится одна, так горе для других, а то, что все едины…

- Как можно знать? Но что же, мы на месте.

- Давай скорее, я не выдержу еще раз, без сарабанды только, эти взгляды… Ты возомнил себя Пигмалионом. Кого ты лепишь, мне ответь? Играешь в собственные формы.

Цетон молчал, как будто торопясь и ожидая, все ожидая, неуверенность и замкнутое торжество теснились в нем, как птицы в океане. Достигли вновь иного детдома, хотя казенность везде одна, холодом сковало все вокруг, казалось, даже иней выступил на стеклах сквозь снег мирным кителем скрытой войны. А словно бы не Цетон старался, а Розалинда…

Вот и Мотя, он не узнал сестру, он не помнил о ней ничего. Смотрел потерянным измученным взглядом сироты, вдоль позвоночника Розалинды прошла волна холода - сломлен, не помнит. Да кто же так посмел? Делить детей, бежать куда-то, все из-за нее, из-за ее безумия и боли. Никто не прав и истинно ничто, есть истина одна, а что вокруг - неясно. Кто виноват и что же есть вина, когда осунувшиеся кошмары детства смотрят сквозь окна блеклых глаз столь юных стариков. Не видно ни рук, ни ног, ни носов, ни волос, все однотипное и серо-русое. Зачем?

- Это мой брат, а я твоя сестра.

- Сестра? Ты плохая, - только недетски обреченно без логики ответил Мотя.

Темно за окнами, мозаикой декабрьской пурги, и где-то лед под снежным покрывалом, и где-то человек затылком навзничь вниз, а где-то под машину. Игра продолжилась - фигуры больше нет.

“Убить отца? Его любовницу? Других всех? Кого еще убить? И что увидит мир? Планета без людей? Сироты все мы, сквозь бездну мы творения без…”

- Пойдемте, госпожа, я все уже устроил, сейчас все проще, и сценарий есть…

- Да-да, но как же я оставлю…

Но брат все сторонился и ударил по ее руке. Розалинда онемела, но осталась равнодушна, она ждала предательства от всех, хоть от родных, от взрослых, от друзей, предательство вдруг стало ее болью, они не знали, как свели ее с ума, уйдя и оставляя среди бюрократичных стен, все ниже, дальше. Ничего, все в прошлом. Что за стыд? Стыд за стыд родных, боявшийся показать ее. Ненависть к зеркалам, зеркало все разбило. Что произошло? Где, кто, зачем? Ради чего предают люди и почему так сложно отрицать, где глаголет истина устами?..

Розалинда закрыла лицо руками, но, словно освобождаясь, провела ото лба вдоль пальцев волосами, пожарищем копны, освобождая взгляд до потолка, застывший взгляд.

- Ну, вот и все, вы заберите Матвея, - отозвался Цетон и как будто радовался, но не радовался вовсе и словно тосковал по Алине, а, может, и совсем не тосковал. В нем подготавливался бунт, холодный, четкий, время - его союзник, все успел узнать, обдумать, осознать, разрушить, потерять.

Но Мотя только бормотал:

- Вы… Вы плохие!

- Какие реплики… Не бойся, я отвезу тебя к маме.

- Мама тоже плохая, и папа плохой, и тетя…

- Какая? - узнала подробнее Розалинда, тревожно и торопливо заставляя влезть мальчика не заднее сиденье, ноги его не доставали до пола, казалось, начинали вырисовываться индивидуальные черты: курносый нос, нерыжие бесцветные волосы, остриженные “под горшок”, испуганные глаза. Вокруг царила ночь.

- Папина тетя, она выгнала маму, а мама не забрала меня… А ты плохая, я тебя не знаю!

Мальчик обреченно не верил сестре, Розалинда даже не пыталась что-то изменить, надеясь, что привезет Матвея в Москву к матери, а сама… Куда же сама? Все заметал снег, вьюга по-зимнему принималась что-то шептать, стоило только выпасть снегу, улицы не расчищали и в поздний вечерний час город казался необитаемым, необитаемо пустовали улицы, необитаемо терялся свет в окнах и все вокруг такие же люди необитаемо не видели друг друга. С Финского залива надвигался шторм…

Лилия только больно испытывала трагедию своего брата, сострадание слабо выражалось в ее ощущениях, но мучения детей она воспринимала слишком живо для ледяной принцессы…

Вошли куда-то, переломом ручки двери, какой-то средненький отель, все не мечтая о побеге:

- Ты комнату проверь.

- Да я уж и проверил, не бойтесь, госпожа, они не нападут сегодня и сейчас, засните, пусть неверный глаз вас не коснется, вы прекрасны, что ж… Нет, я слуга, я не могу столь весело звенеть, как будто я пастух на вольном косогоре, в туман зари сквозь вьюги вечно петь…

- О чем ты, право, для чего слова? И что произойдет потом?

- Пока…

Рука его скользнула по выгнутой фигуре спинки стула, столь гладкой и сухой, как кожа да не в лаке. Не стоило любви стоящего во мраке. Розалинда села за стол, Матвея раздели, отмыли, проверяя на вшей и прочие неприятные сюрпризы, но, к счастью, ничего. Обретено, свободны и несправедливость… Но что ж отец? Она боялась знать, на вилке острием лишь устрица крутилась, и устрица уж ничего ей не могла сказать. Мотя морщился, рассматривая странную еду, а сам набросился, изголодавшись, на что «попроще», посытнее, он не понимал, что сестра исполняет давнюю мечту, ей так хотелось всегда отведать их, но как-то не сложилось, как будто запрещено, да и потом… И все еще мала, впитав все детство, не оставив брода, уж лучше омут или брод, чем мель… Снег заметал многоголосьем небосвода, город застыл, конец его теперь… Так таит все всегда, когда нет больше сил идти вперед иль двигаться назад, и, может, лучше созерцать могилы, но сон земной иные думы взял.

” И все-таки как странно, когда желающие счастья безведомо, а предают, как так? За что? Что треплет изголовье? Я помню, был учитель, я плохо знала математику, а он страдал от тика, нервного, подпрыгивал порой, все кашлял странно, был добр и не уверен в себе, часто весел, как в мире все своем, но и среди людей. Мне кажется, он их любил, а рынок людских сердец, таких как он, нет-нет… Его проверяли и придирались, как будто желая довести до эпилепсии и сместить. Жестоко ведь? Но рынок не любит таких, мы торгуем собой каждый раз, каждый день перед кем-то лицемерно извиняясь, хваля, а сами утаили злобу, мы иль только я. И кто-то жертвы, кто-то идолов творит, языческий наш век сквозит сквозь крылья сфинксов, и будто равнодушье этих кошек говорит, что больше нет любви, не может быть, не может. Ведь это ужас жизни о былом, как будто кто-то знал, а выразить не может, и я уже устала думать об одном, как будто фото в затерявшемся альбоме. Мой замысел пророс травой, и больше нет прощенья, я ненавижу их, всех их за мной. И где мой револьвер? Ведь я его отдала Цетону, не забыть бы вернуть, хотя уж лучше без перестрелок. Да постой, покой нам только снится. Что теперь? Вот шрам тех звезд, что нам сиять умеют, а падают и все, и нет звезды иной… И, кажется, я знаю, нет, ведь точно не поверю… Кто светит внутрь для себя, тот дыры черные с богатством и тоской, и страхи их паучьей липкой лапой шершавят кожу судеб все невидимой рукой. Во внутреннем свеченье годы. И тот, кто идет по головам, тот топчет лишь себя, а от души его не отбелить разводы, а тело все же примет как корм деревиям земля”.