Голод Рехи

— Я спас тебя! — воскликнул Рехи. На пальцах взбухали волдыри. Он снова совершил чудо управления белыми линиями. И только запоздало понял: хватило лишь на одного, лишь на одну. На его возлюбленную Лойэ. Но неужели сына он любил меньше? Неужели на дитя эльфов-вампиров, не вкушавшее крови, не хватило великих чудес?

«Спас Лойэ и убил Натта», — взвился голос Двенадцатого или лилового предателя. В тот миг не было меж ними различий. Сумрак мыслей резал зыбкую ткань Вселенной, и сквозь прорванное полотно светлых линий прорывался огонь, черный бесконечный огонь. Мир рушился и меркнул. Мир умирал.

Рехи смутно помнил, как вышел из дверей башни, помнил, как перед ними весело бежал Натт. Потом все затопили крики и топот ног. Потом — он не успел. И это главное, в и этом вся его вина. И нет вины страшней. Он не успел на сотни жизней, он опоздал на тысячи лет. Переломив хребет гордыне, отринув славу, познав правду давних дней, он не успел спасти самое родное, самое дорогое. Он убил свое будущее. Он убил отражение себя.

— Ты… Ты ничего не понимаешь! Ты должен был спасти его! Не меня, а его!

— Лойэ… Лойэ… Я не мог! — выдохнул Рехи, глотая свою вечную трусость. Опять оправдывался, опять искал лазейки, ускользая от ее гнева. Он снова сделал все не так.

— Мог! Я видела! Ты все мог!

Охрипший голос Лойэ клокотал в горле, точно там ворочались жесткие камни. И страшнее всего застывали ее руки да пальцы, будто она все еще крепко прижимала к себе Натта, будто не отдавала страшному року сам образ сына, и так могла бы вернуть. Если бы во имя всех матерей так возвращали детей безмолвные боги.

— Лойэ…

— Убирайся! Убирайся к своей Цитадели! — камни в горле выплеснулись не криком, но клекотом. И каждое слово обрушившимся сталактитом пронзило насквозь.

«Первый в роду будет проклят долгой жизнью. Последний сгинет в пасти ящера. Ты не дослушал мое проклятье во сне», — смеялся Разрушитель сквозь голос Двенадцатого, и в хороводе созвездий стоял Рехи, нанизанный на острия лучей, вернее, взглядов.

Вокруг сновала толпа, кто-то выползал из-под развалин снесенных ящером лачуг, кто-то хватался за отгрызенные руки и ноги. Рептилия по-прежнему безумствовала. Но Рехи утянул Лойэ вместе с собой на соседнюю улицу. Хватило сноровки, хватило умения и сил. Почему же только на нее?! И этот вопрос навек разорвал понимание хода вещей. Рехи кусал себя за руки, стремясь оторвать нетвердые пальцы, тянущие за неверные линии, когда решается судьба не мира — тех, кто важнее мира.

— Лойэ… Лойэ! — новые оправдания не складывались в слова. Буквы не свивались в слоги, фразы не ложились на язык. Лживый, гадкий, способный только обещать и слепо клясться перед самим собой, что однажды изменится, станет лучше и чище. А на деле — гнилой. Не герой, не боец, не святой, не чудотворец. Просто глупый пустынный эльф, который слепо схватил свою женщину, позабыв о ребенке. Как животное, как такой же омерзительный ящер. Не перед кем оправдываться. Перед собой во всем уже признался.

— Виноват… как же я виноват!

Где-то далеко за спиной закидывали копьями ревущего ящера, где-то Ларт ловко вскочил на крышу лачуги и оттуда с мечом обрушился на рептилию, отсекая крупную голову вместе с пастью, в которой…

Рехи закрыл лицо руками, стремясь выцарапать глаза, чтобы не видеть, не представлять того, что теперь осталось от их сына. Где-то Ларт отсек голову ящера. Вместе с пастью, в которой пропал Натт — вот Рехи и сказал себе. Вот и представил. И вновь схватился за глаза, позабыв, что весь ужас скопился гноем мыслей в голове. Воочию не видел, но почувствовал, представил. Пронзила боль. Сильнее, чем своя, за себя так не сгорает сердце. Сын. Обретенный, утраченный, вновь обретенный. Чтобы вновь потерять… Ничтожество-Страж, допустивший все это, разрывал ногтями лицо, чтоб не видеть, не слышать, не чувствовать — и напрасно. Тусклому праху никогда не подняться до солнца. Он отдал светило тучам.

— Страж… Месть! Я помню этот голос! Это месть! Это все лиловый… это все Разрушитель Миров, — бредил Рехи, застыв напротив Лойэ. И оба окаменели. Соляные столбы на дне ушедшего моря, ошибки Вселенной, лишенные навек мира и спокойствия.

Где-то разливалась кровь ящера, Ларт успел, но все опоздали на долю секунды. Ее всегда недостаточно, чтобы предотвратить катастрофу. Лиловому жрецу тоже не хватило нескольких минут. Теперь-то Рехи понимал, когда и почему хочется разрушить целый мир.

Но рядом с ним еще стояла Лойэ, и он любил ее, по-прежнему, как раньше. А она — ненавидела. Жгучей застывшей смолой облеплял ее взгляд. Глаза обратились в единый красный камень, пересеченный багряными прожилками рвущихся наружу слез. Но плакать не получалось у обоих, как будто до сознания не долетала страшная весть погибели. Не так! Здесь все не так! Вдруг все перевернулось. А память застревала в тихом вечере, когда они вышли на улицу поселения. Прошло всего несколько минут? Или жизней?

Рехи вращался на месте, заламывая бесполезные руки, обожженные белыми линиями, которыми он притянул к себе Лойэ. Ноги же примерзли к праху земному и пеплу, устлавшему обломки Надежды.

— Рехи, Рехи, пойдем! Рехи, пойдем отсюда! — кричал ему в ухо Ларт, но Рехи слышал лишь плеск воды на глубине. Темный омут в пещере, которой больше не существовало, как не существовало и ничего. Рехи шатался на месте, не в силах пошевелиться и даже упасть. Вскоре его скрутило пополам и вырвало желчью на сведенные судорогой ступни. Ларт подхватывал под грудью, не давал упасть и вмерзнуть навечно в черную пыль. Лучше бы так, прямо в блевотине, прямо на этом месте истлеть, чтобы никогда не видеть Лойэ, не слышать ее криков, когда до нее дотронулась Санара.

— Лойэ, пойдем, пойдем! — уговаривала она, а Лойэ кричала, точно в нее вонзались иголки, точно сдирали кожу. С них обоих содрали навечно толстую шкуру животных пустыни. Натт сделал их сердца мягкими и трепетными, Натт научил их радоваться мелочам. Его маленьким достижениям, его первым шагам и нелепым падениям. Его звонкому смеху. И вот — он исчез. Он навечно ушел. Их первенец, их сын.

Пронзительный крик разрывал пустошь, поднимая вой ящеров за воротами. Лучше бы всех теперь перебили. Каждого обезглавили. Рехи ненавидел ящеров, наездников, полукровок. Но взгляд застывал на лице Ларта, которое загородило полмира. Вот же тоже — полукровка. Нет, нельзя ненавидеть так слепо, как Разрушитель Миров. Ненависти заслужил только он.

— Рехи, пойдем, ты ни в чем не виноват! — говорил он, и Рехи с размаху ударял его по скуле. Не верил.

— Виноват! — кричал он. Ларт ловил кулаки, выворачивал и держал перемерзшие дрожащие руки.

— Что это ты задумал? Ослепить себя хочешь, а? Кем будешь тогда, слепым мудрецом?

— Слепым глупцом! Который видел то, что не должен! Будь проклят Митрий! Это все из-за него! Это все месть Разрушителя!

Рехи взвился и выгнулся, как натянутый над пропастью мост, пожелавший заглянуть в бездну. А оттуда дохнула тлетворным потоком тьма. И вместо прозрения к новому знанию открылось вечное падение вне времени и на грани обратного бытия. Разбитого и расколотого, как треугольник перевернутый, как башня, растущая вниз. Все исковеркалось разом, все превратилось в песок и пыль под ногами идущего в никуда.

— Видеть его не хочу! Не смейте нести его в мою башню! — разбивал на еще более ничтожные осколки голос Лойэ, рвущийся сквозь тьму.

— Лойэ! Это все ящер! Ящер убил Натта, а не Рехи! — умолял Ларт. Вечно он покрывал, вечно он закрывал глаза на очевидную вину тех, в кого верил. И так однажды лишился власти. Вроде бы такой хитрый, а на деле — наивный дикарь. Верить даже в себя нельзя, особенно, если в груди бьется сердце предательской силы, напитанной веками боли и отвращения самого неведомого божества.

Больше солнце не вставало, больше планета не вращалась. Рехи знал обо всем этом теперь, знал множество новых слов и законов, залитых в него, как пыточной водой через воронку, вместе с воспоминаниями Разрушителя Миров. Страж Мира нового — новый Разрушитель, ведь он убил свою семью. Не силой, а бессилием. Опять. И снова. Как будто злой рок промедления вился черной птицей над запретной силой. Ворон глядел и кружился. Весь мир — отражение в глазу этого ворона. Весь мир — обиталище смерти. Сквозь тьму пролетали столетия, длился единый сон без просвета. Слишком много событий, слишком много откровений. Всего слишком.