Голод Рехи

— Натт…

Сухие губы не говорили имя, преступные губы убившего слабосилием. Рехи приоткрыл тяжелые веки. На этот раз забытье не длилось три дня, но он желал на той же шкуре. Теплилась слабая надежда, что все — кошмар, продолжение бреда о Падении. «Будь проклят Митрий за такие сны», — тихонько выругался Рехи, приподнимаясь на локтях. Все так же ныли руки и ноги, онемевшие и холодные. Как будто просто сон. Осколок дурного сна. Рехи почти обрадовался.

Но следы о мелких волдырей на белесых ладонях и пальцах вернули в ужас настоящего. Осознание придавило к земле, притачало иглой вдоль кожи, сцепив алой нитью из крови. Сын… Натт! Как же так? Рехи видел краем глаза разбросанные меховые мячи и фигурки из кости. Более искусные вырезал Ларт — придуманных зверей и даже человечков. Тех, кто попроще, делал сам Рехи, неуклюже, некрасиво с перекошенными рожицами. Но Натт их любил больше.

— Натт… — тихо позвал Рехи, частью сознания все еще надеясь, что малыш выпрыгнет из-за угла. Голос изошел слабым колебанием воздуха. Где же Натт? Та же башня, те же корзины по углам, тот же сундук вместо стола. Хотелось бы крикнуть со смехом: «Натт, выходи!» И закончить игру, как в первый день возвращенья, весело закружить малыша над головой, чтобы он раскинул руки, как крылья, и полетел… Полетел. Он и впрямь теперь полетел.

По вискам Рехи текли безмолвные слезы, он цепенел, едва собирая фрагменты воспоминаний. Он четко затвердил прошедшее три сотни лет, но забыл себя в настоящем. Может, спал Страж Мира из прошлого и видел кошмар грядущего. Сон протекал длиннее его жизни. Накануне случился пожар, рухнул мир. Но в каком из этих снов? В обоих.

Зыбким утром, дрожащим в окне, встретила башня. Ставни скупо скрипели на хлипких петлях, лучи привычно слабо проступали сквозь марево пепельных туч. В таком мире родился Натт, в таком жил и радовался. И не хотел уходить. Образы застывали соскобленным пергаментом, опадали страницы древних книг. Фразы распадались на буквы. В каждом слове кричало имя убитого сына.

— Санара, откуда вы взяли этих ящеров? — доносился подавленный голос Ларта. Две тени сидели за столом-сундуком. Предметы и очертания представлялись искаженными, линии заострялись, углы выступали пиками, зубами рептилий.

— Как ты научил, об этом легенды ходили: взяли яйца из гнезд, — отвечала Санара, всхлипывая. — Я… я не…

Она закрывала руками лицо, растирала опухший нос, мотала головой. Со словами срывался тяжкий стон.

— Сколько? Сколько времени назад? — встревожено спросил Ларт.

— Год-полгода… — сдавленно отозвалась Санара. Ларт вскочил с места:

— И за полгода они вымахали до размеров ездовых? Такие нельзя было брать! Это гигантские ящеры, которых не приручить. Твоя Изумруд пока выглядит мельче, но только она годится. Только ее вид.

Ларт прислонился к дверной притолоке, вытянул вдоль нее руки и уперся лбом в рассохшееся старое дерево, пряча лицо. Так он и застыл, сея горькое молчание, которое глухо нарушила Санара:

— Уже поздно, надо от всех них избавиться. И от Изумруд.

Ларт встрепенулся, как видел Рехи из-под полуопущенных век. Глаза жгло, и оглядывался он с трудом, то и дело стремясь вновь провалиться в сон. Очередная глупость, очередная попытка сбежать. Будто после нескольких часов забытья хоть что-то изменилось бы. Может быть, кто-то вроде Митрия или Сумеречного умел возвращать время. Но у бессмертных не допросишься и глотка воды для умирающих в пустыне. У них все великие цели, ради которых не жалко целых миров. Боль миллионов ради спасения миллиардов. Большие непонятные цифры безликих неведомых созданий, ради которых якобы сражались вечные служители добра. А каждый из них — пустое иссохшее дерево, наподобие того, возле которого впервые явился Митрий. Каждый потерял и семью, и детей. Да не спросил себя, где неверно свернул на пути в войне со злом. Не в тот ли миг, когда стал мерить ценность людей миллионами жертв ради миллиардов спасенных?

Рехи не ведал, но чувствовал — знает ответ лучше, чем бессмертные предатели. Они не пришли. Только Ларт и Санара оказались рядом — настоящие друзья. Смертные, неправильные, временами жестокие, временами беззаветно добрые. И не созданиям с белыми крыльями их судить.

— Нет, не надо убивать всех ящеров! Они не виноваты все. Взбеситься мог любой. Я научу! Я расскажу! — запротестовал Ларт. Наверное, вновь вспомнил о своем Ветре. И его защита ящеров поразила Рехи после произошедшего.

— Поздно, Ларт! Натта уже не вернуть! Это я была виновата! Это я восхищалась тобой, всадником. О тебе ходили легенды. Хотела стать такой же… Вот и нашли, кого приручать… А теперь… из-за меня…

Санара сжалась в комок, как убитое насекомое, насаженное на острие ножа. Она сложилась пополам, вцепившись в лодыжки, и беззвучно заплакала. Спина ее сотрясалась, с губ срывались судорожные вздохи. Ларт отошел от двери и приблизился к Санаре, окутал ее объятиями сверху, как согревающим плащом, и со знакомым напевным покоем начал уговаривать:

— Не из-за тебя!

— Не из-за тебя, — как призрак подтвердил Рехи, не ведая, слышат ли его. — Из-за падшего Стража Мира.

Но сам себе не верил. Он Страж Мира, выходит, он и есть тот самый… падший Страж.

Когда сумрак искаженных видений рассеялся, Рехи заметил Лойэ. Она сидела костяным изваянием возле окна. Подтянула под себя ноги, накрылась шкурой и неподвижно глядела в щель между ставнями. Куда-то вверх, как будто на небо. Губы ее сковывало молчание, они прочертились резким бледным изгибом.

— Родная, поспи хотя бы. Или поешь. Родная моя, — ворковала над ней Санара, глотая слезы. Где-то на улице, вторя ей, тихонько ревела Инде. А Лойэ сидела, не позволяя себя обнять. Ее безмолвие пугало, но отрешенные слова произвели лишь больший ужас:

— Сначала отец. Теперь и сын. Меня преследуют призраки.

И больше она не говорила ничего, а по вискам лежащего навзничь Рехи вновь текли слезы. «Я не мог спасти… Я не мог! Не мог… Или не хотел. Солнце мне на голову, когда встал выбор между моим сыном и Лойэ, я выбрал ее, я хотел, чтобы она была только моя. Что же я за существо? Я монстр… Монстр!» — Мысли вскидывались каменной крошкой, перетиравшей тонкие струны, остатки души и стремлений.

Рехи медленно просыпался, неверные ноги почти не держали. Ларт помогал, подводил к столу, уговаривал поесть. Осторожные голоса таяли и исчезали. Ларт и Санара пытались поддержать, хотя сами едва справлялись. Рехи потянулся к сундуку и взял кособокого костяного ящера — любимую игрушку Натта. И будто символ его смерти, который отец сам вырезал для сына под чутким руководством Ларта. Как же нелепо все и страшно! Рехи застыл на лавке, вертя в руках вырезанную из кости фигурку. К ней еще накануне прикасался Натт, он еще накануне придумывал незамысловатые игры. Что осталось теперь? Куда он ушел и зачем? Стал ли новым призраком пустыни, что кружатся возле черного обелиска, или растворился среди белых линий? Рехи смутным внутренним взором глядел на весь их погибший клан. Дряхлый адмирал теперь держал на руках малыша-Натта. И вместо радости в глазах старика мерцала бесконечная печаль.

«Ты обещал, что Натт точно доживет до тридцати», — осуждающе качал головой адмирал.

«Обещал. Не сдержал обещанье», — отзывался Рехи, все ниже опуская голову, чтобы не прошивали насквозь эти скорбные все понимающие взгляды ушедших.

«Рехи, а ты пойдешь с нами?» — немо спрашивал адмирал.

«Пойду», — соглашался Рехи. К Натту пошел бы, пусть и звали за край смерти. Нечего терять. Он все разрушил. Даже если Ларт говорил, что это ящер. Нет, он согласился на игру бессмертных, а их цена всегда — «во имя миллиардов». Во имя неизвестных «всех» обречь на смерть своего первенца. Рехи подавился отвращением к себе.

— Не сиди так, пожалуйста. Ну… скажи хоть что-нибудь, — умоляли то его, то Лойэ верные друзья. Но время тянулось и не двигалось. Поселение объял великий плач. В то нападение ящера многих ранило или убило. Ларт и Санара ушли, и к вечеру деревню огласил предсмертный вопль нескольких серых ящеров. Они доверяли тем, кто их приручил. И в этом зверином крике разливалась знакомая боль преданных.