Хватка

       Документов у убитых солдат немцы брать не разрешали, но селяне, кто половчее, перед тем, как спустить в могилу, успевали вырвать из красноармейских книжек хотя бы фотографии. «Как же так? — Тихо сокрушались люди меж собой. — У каждого же есть мать, отец, братья, сестры. Они ж даже знать не будут где их родич схоронен? А так, ежели коснётся, своего-то узнают по карточке?»

       Тут же, рядом с общей могилой, сбросили в кучи, снятые с мертвых сапоги и зеленые фуражки. Как только мужики засыпали погибших и набили над ними могильный холм, немцы, ничего не говоря, повернулись и дружно двинулись в сторону села.

       Легедзинцы постояли еще немного, дождавшись, когда те скроются за деревьями, а после того, повздыхав немного, да пошептавшись о своей тяжкой доле при наступающих немецких порядках, стали разбирать меж собой армейскую обувку.

       Домой шли, разбившись соседями по три, пять-семь человек. Ни у кого не было никакой охоты говорить. Дом Бараненок был одним из дальних, если идти от поля, потому Петруха с дедом вскоре остались вдвоем.

       — Диду, — как только они отдалились от соседской хаты, тут же поинтересовался внук, — а ты чего сапоги не брал? Чуть не каждый третий хватал, и по три пары и по четыре.

       — А ты что ж, с того горюешь? — Из-под бровей, испытующе, глянул на него старик. — Носил бы сапоги, снятые с мертвого? …И там же лежат не тати-розбійники, а свои, солдаты. О, дето ж воюе твой батько, брат. Невже носил бы?

       — Не, дідусь, — насупился Петрок.

       — Во, и я так подумал, внуче, — вздохнул дед, — не хорошо это. Хватали ж не ті, хто і корови не мають. Набирались у кого двор, як у пана, хата, две телки и сват Председателем был. Такие, нищие душой, и за щепку чужую удавятся.

       — Дед, а кулаки, они такие же жадные были?

       Старый огладил бороду и сбавил шаг, перекладывая лопату на другое плечо, чтобы можно было стать ближе к внуку:

       — Ты у меня вже мужик, Петр Ляксеич, знаешь где можно рот открывать, а где не, так?

       — Ты ж сам учил…

       — Учил, так вот и на этот твой непростой вопрос я дам тебе ответ, внучок. Только ты его сразу забудь, добре?

       Петрок кивнул и остановился. Перед ними была родная калитка.

       — Кулаки, Петруха, по большей своей части были просто крепкими хозяевами. То, что про них вокруг парторги да комсомольцы балакают почти все неправда. Да и балакают, …и горлопанят только те, кто у мертвых солдат сапоги с ног к себе в норку, как крыса тащить. Понятно, ворогов у советской власти вокруг полно, а разбираться кто сильно вредит, а то просто за свое, горбом нажитое упирается, особо некогда. Проще забрать у сытых, а заткнуть рот голодным, чтоб не орали. А те люди держали хозяйства и немалые. Все только трудом и держались, в одном роду. Когда твой прадед, дед, батька, братья гнули спину, поливали ее потом, растили хлеб, коров, а тут к красным командирам на доклад приходят такие, …как тетка Текля, что возле Левады живет, и: «я голодная и несчастная баба, а у Сафрона четыре коровы, дайте мне одну, я тоже пролетарий».

       У Текли голова пустая, хоть и годов уж за седьмой десяток, и мается она сейчас одна только потому, что не прижила ни умений толковых за свой срок, ни уму. Мужика утоптала упреками, помер, сын сбежал, грабил где-то под Киевом обозы, да пристрелили его жандармы. Но, слово не воробей, каркнула грязная да обездоленная баба: «я тоже пролетарий», коммунисты и пошли к Сафрону: «Отдай корову». А тот: «Как так отдай? Моя же!»

       И тут все эти Текли в крик: «кулак, хапуга! Мы, пролетарии, из-за вас страдали веками!» …Ох, страшно и счесть, Петруха, сколько их, всяких Сафронов-то с сыновьями перебили, или сослали в Сибирь, а то и дальше? А Текля вон, до сих пор живая. За коровой, подаренной колхозом, недоглядела, та сдохла, хозяйка — мать ее ети, и опять ходит чумазая, как и всегда ходила. Михайло вон говорил, что та баба Текля разговоры за солдатские сапоги стала вести еще только-только первую собаку к куче потащила. Волочит, а сама не соромиться, причитает при людях: «Э-ха, фартух забруднила, а ничо, я за нього солдатськими чобітками візьму, їм вони без потреби».

       Эх-ха-а, — вздохнул дед, — тяжко жить земле без хозяев. Да где они теперь, хозяева? Все на Енисее да на Амуре, кто выжил. А тут у нас зараз хозяйничают Текли. Воно ж видать, які вони пролетарии, какие які вони хозяева. Живут чумазыми и кормятся только с того, кто из них половчее на кого власти донесет, а потому, внучок, крепко дорожи своим словом. Не то при чужих, и при своих держи язык за зубами.

       За що нам такэ? Только ж начали головы поднимать, одна власть сошла, а друга ввалилась. Что те душили, что эти. Людям что за разница кто им на шею сядет? Были паны, что не по-ихнему — жандармы, тюрьма, ссылка. Стали коммунисты — НКВД, тюрьма, ссылка. Думаешь, сядут немцы, будя иначе? Не. Тем, кто трудом живет они все одинаковые, власти эти. Паны с царями, коммунисты, — и все, как один, то пришлые, то жиды. И зараз, на тебе, немцы! А где ж наши?

       Эх, Петро, раскудахтался твой дед не к добру, пішли домой. И эти слова мои забудь. Не дай бог где скажешь. Немцы, сам видишь, чуть что — сразу стрелять. О, — вспомнил старик, — сходи к сараю, пока лопату не поставил. Забери Чушку и отнеси за огорожу, прикопай.

       — Сразу обеих, — вспомнил про овчарку Петрок, спохватился, да было уже поздно.

       — Як то? — Не понял дед и прихватил его за руку, — а ну постой, каких это «обеих» …?

       Фридрих Винклер никак не рассчитывал на то, что после доклада о результатах работы в Ровно, утром 10 августа вместо того, чтобы отправиться обратно во Львов, он вынужден будет задержаться здесь до 14 числа. 12-го, все три «Ангела» получили шифровкой новые указания, после чего, весело козырнув на вокзале пришедшим его проводить и изнывающим от безделья коллегам, Дитрих Крайс срочно убыл в восточном направлении.

       Винклеру же Центр телеграфировал буквально следующее: «Предыдущий план меняется. Оставайтесь в Ровно и ждите дополнительных распоряжений. Сотруднику «Vive» (Вильгельму Вендту), предписано примкнуть к вашей новой миссии. Он получит свои инструкции отдельно, по своему шифрованному каналу № 7 (передайте ему это). Руководителем назначаетесь Вы. Выдвижение к означенному объекту «L» (Legedzino) планируйте после 13 августа и будьте осторожны, в районе «U» (Uman) все еще идут бои, некоторые населенные пункты часто переходит из рук в руки. В связи с этим напоминаем о действии пункта 4 Директивы № 12 от 24 мая 1941 года: «Руководитель обязан знать: ни один сотрудник спецгрупп не должен попасть в руки противника живым»». 12 августа в Ровно с новыми инструкциями для вас прибудет «Крестьянин»».

       Под псевдонимом «Крестьянин» Фридрих знал только одного человека. Это был Конрад Бауэр. Винклер уже не раз пересекался с ним. В Польше, где они встречались в последний раз, они вместе со взводом связистов попали в засаду. В тихой деревушке, где им пришлось заночевать, их атаковали какие-то странные партизаны. Неделю в той местности никто не слышал ни единого выстрела, а тут среди ночи кто-то обстрелял их дом.

Два солдата и «Крестьянин» пострадали, причем Конраду досталось больше всего. Его серьезно ранило в предплечье и Винклер сопровождал его в госпиталь. Кость была цела, но пуля прошила руку крайне неудачно, отмечалась большая кровопотеря.

       Так уж складывалась обстановка, что Бауэр мог потерять сознание, или даже умереть от этого и тогда «крестьянину» пришлось признаться в том, что он из Главного управления «А» (Ahnenerbe) и, если произойдет что-то непоправимое и Винклера спросят о том, не передавал ли Конрад чего-либо перед смертью, Фридриху следовало озвучить фразу: «Пустое, «голубые и лиловые лоскуты, не стоит внимания».

       Что ж, выходит «Крестьянин» остался жив и продолжал свои странные изыскания для их сумасбродной и влиятельной «конторы». Что и говорить, об Ahnenerbe ходили самые различные слухи, но даже если говорить о том, с чем непосредственно соприкасались «Ангелы» при работе с «Гробокопателями», то очень часто для ребят из разведки интересы главного управления «А» касались таких необычных сфер человеческой деятельности, что невольно вызывали негодование: «Вам что, черт подери, заняться больше нечем? Посмотрите, что вокруг творится! Война идет, а они…!»