Хватка

       — Петро! — Окликнул вдруг его из-за угла хаты старик и махнул рукой. — Беги сюда, чего ты там топчешься у калитки…?

       Похоже, нашлась Петрухе работа. Да, так и есть. Как только он очутился перед деловито оглаживающим бороду георгиевским кавалером, тот сразу стал осыпать его упреками. Вначале за то, что дорогой внучок снова спит долго, вместо того, чтобы помогать старшим, а уж затем за то, что по словам старика бабка скоро помрет в огороде, так и не дождавшись, пока внук догадается забрать у нее лопату и сам перекопает грядку.

       «Ну вот за что? — Внешне не показывая своей реакции на несправедливость, задавался вопросом Петрок. — Ее ведь никто не заставляет этого делать! Да и не родился еще тот, кто способен на это! С чего вдруг она взялась за эту лопату? Стояла бы, как мать и тетя Люба, да разговаривала себе с дедом…»

       Бабка Мария вообще сегодня выглядела непривычно дерганной. Может потому и взялась копать, чтобы отвлечься от тяжких мыслей? Что они обсуждали тут, за хатой, Петруха, конечно же, не слышал, но понятно было, что беседа была не из легких. Он, пустив голову, молча взял у нее лопату и тут за углом взорвалась лаем Чуня. «Овчарка!» — выстрелило в голове юноши.

       На его горе, чуя в истошном лае домашней собаки угрозу присутствия во дворе чужих, сразу же подался вперед дед. Он в пять шагов дошел до угла и замер. За ним сразу же выстроились все женщины. Оставивший лопату Петрок, коему сейчас надо было быстро изобрести нужные слова, тихо подобрался сзади и, глядя из-за дедовского плеча во двор, тут же забыл все, что хотел сказать. Деловито, по-хозяйски, будто осматривают только что купленную землю и дом вдоль забора и хлева ходили немцы. Три громких хлопка оборвали визг несчастной Чушки. Худой и сутулый фашист поднял ее маленькое, безжизненное тело, мощным движением оторвал привязь и швырнул собаку за забор. Другой немец, судя по фуражке офицер, открыл дверь хлева, морщась посмотрел на машущие хвостами силуэты коров, попытался заглянуть и за них, но свежие кучи навоза у входа заставили его отказаться от этой затеи.

       — Gut. Hier ist schon alles in Ordnung. — Бросил он через плечо своим солдатам и, отправляясь к остолбеневшим у угла дома хозяевам, добавил. — Gehen Sie weiter. Menschen nicht mehr Schie?en, sollten Sie nicht verargern, nur we

       Лицо деда было непроницаемым, но его напряженная фигура и сжатые до хруста, огромные кулаки четко указывали на то, насколько трудно было сейчас кавалеру георгиевских крестов бороться с самим собой.

       Приближаясь, офицер внимательно изучал недобрый взгляд седого хозяина. Наверное, именно потому, что прочитал в нем что-то недоброе, фашист расстегнул кобуру и вытащил пистолет. Выходящие в это время со двора солдаты дружно загоготали.

       — Нушьно корониль рюски зольдатн, — с нажимом сказал офицер, держа оружие стволом в землю. — Зегодня. Зарас. Панималь? Ти, зтарик, унд юнге, — немец кивнул на Петруху, — браль Spaten…, лёпаты и кодить к фляг. Там будьет многа мушик, …komm mit!

       Дед отвел взгляд от врага и посмотрел на побледневшего внука:

       — Надо идти, — хрипло сказал он, — ишь, как …просят? Чуть что не так пристрелят, как ту Чуню. Бери, Петр Ляксеич, в огороде лопату, и мою в хлеве прихвати, пойдем…

       К бывшему Правлению колхоза согнали что-то около сотни селян. «Дивися, Петро, — тихонько заметил дед, пока все дожидались появления немецкого начальства, — у кого мужики на войне или кого вчера из нашего брата поубивало, немцы заставили от каждого двора по паре баб под лопаты стать. А что ж она тебе накопает, баба? Тут считай, сажени на две рыть, столько народу поубивало по краю села, а еще и в поле. И своих за вчерашний день, …человек десять…»

       Солнце снова начинало жарить, становилось душно, а спрятаться от палящих лучей на деревенской площади было просто негде. Дед Степан Кривонос сорганизовал было соседей, чтобы перебраться под старый каштан, что стоял в стороне от Правления шагов на сто ближе к саду. Все равно ведь, где ждать? Но фашисты, словно неразумный скот, окриками и толчками завернули сельчан обратно и приказали стоять на месте.

       Прошло еще около получаса, и на пороге былой колхозной управы появился очень высокий немецкий офицер, из-за левого плеча которого выглядывал лысый, гладко выбритый мужчина с портфелем, в вышитой, праздничной рубашке. Военный тут же дал знак, и солдаты, подталкивая стволами автоматов, перегнали собранных для работ селян ближе к Правлению. Лысый спутник офицера тем временем нацепил на нос круглые учительские очки, достал из потертого, рыжего портфеля листок бумаги с отпечатанным на ней текстом, и выступив немного вперёд, громко начал читать то, что было там написано:

       — Граждане! Большевики изгнаны! Немцы пришли к вам.

       Двадцать четыре года советского режима прошли и никогда уже не возвратятся: двадцать четыре года невероятных обещаний и громко звучащих фраз, и столько же лет разочарования, возрастающей нищеты, беспрерывного надзора, террора, нужды и слез!

       Ужасное наследство оставили интернациональные жидовско-коммунистические преступники — Сталин и его приспешники! Хозяйственная жизнь замерла, земля опустошилась города разрушены.

       Немцы пришли к вам не как покорители, а как освободители от большевистского ига. Везде, где только возможно, германские военные учреждения будут помогать всем, кто с верой и надеждой относится к ним.

       Граждане и гражданки! Смело помогайте залечить раны, нанесенные войной. Работайте на строительстве новой лучшей жизни без жидов, коммунистов и НКВД, без коллективов, без каторги, и без стахановской системы, без колхозов и без помещиков…!

       — Nun gut…, — глубоким, гортанным голосом вклинился в речь лысого офицер и далее очкарик продолжил говорить уже не читая, а переводя слова военного: — жители села! На правах победителей, мы могли бы сейчас же казнить всех, чьи мужчины в данный момент воюют с нами, находясь в Красной армии. Но наше командование прекрасно понимает, что решение о том, чтобы отправиться на войну принимали не ваши отцы и братья. Советский коммунизм целиком выстроен на вашем страхе и угнетении! И ваших родных принудили силой вступить в борьбу со всем цивилизованным миром, в авангарде которого выступает великая Германия и наш фюрер. Заверяю, никто не будет делать вам плохо, если только вы сами не перейдете на сторону комиссаров. Германии нужен ваш труд и, поверьте, он будет достойно оплачиваться. Мы с вами построим новую жизнь, достойную ваших усилий.

Каждый, кто будет …, — немного замялся переводчик, — …старательно делать то, что делал при коммунистах, будет получать хорошие материальные блага. Но перед тем, как начать свою новую жизнь, вокруг нужно немного прибраться, — офицер улыбнулся, — мы тут немного намусорили. Наши солдаты отведут вас и покажут, где нужно откопать большую яму, отнести туда убитых русских и засыпать их землей…

       — Дорогий ти наш чоловік, — выкрикнул вдруг с места дед Степан, — ото что ж ты так добре по-нашенски балакаешь? З наших, чи що?

       — Не твое дело, старик, — насупился переводчик, — слушай, что господин майор говорит.

       — Was er will? — Поинтересовался офицер.

       — Nicht geben Sie Ihnen Ihre Aufmerksamkeit, — зло глядя на деда Степана, ответил очкарик.

       — Так что ж, — не унимался старый Кривонос, — може тады и расскажешь, что, и за той похорон нам заплатють? Копать же полдня треба.

       — А за все сгоревшее, что взорвалось? За наших, убитых сельчан, кто заплатит…? — Выкрикнул кто-то из женщин, и люди недовольно зашумели. Великан-майор только сузил глаза, неторопливо вытащил пистолет и, целясь куда-то в облака, дважды, с оттяжкой выстрелил. Толпа мигом смолкла, а офицер, медленно опуская оружие, навел его в сторону деда Степана: